Государевы конюхи - Далия Трускиновская

И второй бочонок выволокли на поверхность.

Кузьма стоял над ними с фонарем, как деревянный болван. Видать, обиделся, что не протянулось к кладоискателям из ямищи ни одной когтистой лапы.

— Золото, серебро, жемчуг! — перечислял отец Кондрат. — Камни самоцветные, кубки золотые!.. Сбивай, Степа, обручи!

— А чем?

И точно — не лопатой же…

Только это и спасло содержимое бочат от превеликой беды. Да еще Кузьма, в котором проснулись рассудок и речь.

— Да коли обруча сбить — как вы содержимое-то домой повезете? Половину по дороге растеряете! Уж лучше дома — холстину подстелить да на нее и вывалить!

Стенька и батюшка переглянулись.

— Хоть краешком бы глаза!.. — чуть не плача, произнес Стенька.

Имелся в виду его плотский, внешний, синий, в длинных ресницах глаз. А был еще и внутренний — перед ним мельтешили картины одна другой краше. Стенька видел себя в боярских санях, выстланных медвежьей шкурой, да не черной, а самой дорогой, какая только бывает, — белой! Стенька видел своего белого статного возника, в те сани впряженного, сплошь увешанного лисьими хвостами, а на хомуте — две связки соболей, крупных, мохнатых! Он и руку свою успел разглядеть, все пальцы были усажены перстнями, с яхонтами червчатыми и лазоревыми, со звездочками алмазными!

Примерно такие же картины рисовал внутренний живописец отцу Кондрату. Только на нем были ризы, до такой степени расшитые жемчугом, что итальянского бархата под ним и не разглядеть было. Возник и сани представились примерно такие же, только Стенька ехал людей посмотреть да себя показать, а батюшка Кондрат — служить в Успенском соборе в день тезоименитства государева!

— А коли затычку вытянуть? — спросил батюшка так же жалобно. — Ведь вывалится хоть какая мелочишка?..

Стенька стал искать в обсмоленном бочонке затычку и нашел. Только, чтобы мелочишка высыпалась, пришлось перевернуть бочонок — вверх-то, поди, сыпаться не станет!

Обламывая ногти, Стенька взялся, попробовал провернуть — с превеликим трудом сдвинул, а может, и не сдвинул, а показалось.

— Ну, ну?.. — шептал отец Кондрат. — Господи, благослови! Святой Никола, помоги! Святая Настасья Узоразрешительница, пособи!..

— Кузьма, у нас веревка есть? — спросил, умаявшись, Стенька.

— Да уж найдется!

Пока Кузьма добывал веревку, Стенька расковырял засапожником смоленую древесину вокруг затычки.

Отец Кондрат едва ль не с трепетом следил, как сотоварищ, сидя на земле, возится с бочонком, и призывал на помощь всех святых поочередно.

Несильно обвязав едва торчащую затычку, Стенька сломил толстую ветку и при помощи засапожника изготовил колышек. Введя его между затычкой и веревкой, земский ярыжка стал осторожно крутить тот колышек, стягивая затычку все туже. Наконец веревка натянулась до предела. Тогда он начал тащить.

И вытащил!

Все трое уставились на черную дырку.

Никакие перстни с алмазными звездочками из нее не сыпались, золотые цепи тоже не выползали, белая россыпь бурмицкого жемчуга не струилась…

— Ты пальцем-то ковырни, — посоветовал Кузьма.

Как оказалось — правильно посоветовал. Но Стенька не послушался, не стал совать пальца в дырку, а поколыхал бочонок влево-вправо. Там что-то квакнуло — и только. Стенька, сидевший на земле рядом с бочонком почти по-татарски, поднял голову.

— Что за притча?

— Вот то-то же! — провозгласил Кузьма. — Говорил же — подшутит нечистая сила! Заберет из клада золото, а оставит смрад и мерзость!

— Я молитвы читал, все кругом закрестил! Не было тут нечистой силы! — возразил отец Кондрат. — Даже она духовное сословие уважает!

— Может, не те молитвы? — спросил Стенька.

— Погоди! — Отец Кондрат потянул носом воздух. — Это что ж такое? Это не смрад!..

Он присел, широко расставив толстые ноги, и нагнулся, насколько позволяло брюхо.

— Свети сюда, дармоед! Сюда вот!

— А это что еще?! — Стенька уставился на дыру в священном ужасе. Оттуда выползало черное, страшное! Он оперся рукой о землю, чтобы скоренько подняться, и заорал благим матом — рука попала в мокрое, липкое, жуткое!

Оказалось, что перепуганный земский ярыжка умеет очень быстро перемещаться, прыгая по траве на заднице. Он мигом отлетел чуть ли не на сажень от подозрительного бочонка.

— Свят-свят, изыди, сатана, наше место свято! — Отец Кондрат, не в силах разогнуть колен и подняться, крестил осмоленную емкость. — Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!

Кузьма, насколько позволял костыль, нагнулся.

— Лопни мои глазыньки! Да это же мед!

— Какой тебе мед?..

— Ставленый!

И все сделалось ясно…

Батюшка захватил пальцем темной жидкости, облизал, и на лице его отразилось райское блаженство.

— Ишь, забирает! Степа! Да что ты глядишь?! Поворачивай бочонок-то! Ведь вытечет! А он — дорог!

Стенька на всех четырех подскочил к бочонку и повалил его набок, повернул отверстием кверху. При этом он, понятное дело, оказался коленями в натекшей луже, но этой беды не заметил.

— Отведай! — велел отец Кондрат. — Когда еще такое в рот попадет! Этот медок не то что тебе или мне — он и подьячему твоему не по карману будет!

— За такой ставленый мед на торгу пятнадцать рублей за ведро просят, — добавил не в меру осведомленный Кузьма. — И чем старше, тем дороже.

Стенька, сгорая от нетерпения, приник губами к отверстию и накренил бочонок, чтобы можно было высосать хоть глоток. И попал глоток живого огня в его глотку, и сладостно опалил, и проследовал вовнутрь, оставив в голове такой восторг, от которого ясные очи на лоб лезут. А то, что при этом борода оказалась вся измазана, Стенька тоже сразу не уразумел.

Вслед за ним пожелал сделать свой глоток отец Кондрат. Стенька, видя, что батюшке к отверстию не нагнуться, подхватил бочонок и встал с ним. Отец Кондрат, выпрямившись, позволил поднести отверстие к своим губам и принял в рот столько драгоценного напитка, что и не поместилось.

— Да что ты, черт косой, творишь? — возмутился, проглотив мед, батюшка. — Зря добро переводишь! Всего меня изгваздал!

— А мне-то? — спросил Кузьма. — Нешто не заслужил?

— Заслужил! — решил отец Кондрат. — Степа, поднеси Кузе!

Стенька, поднатужившись, приподнял бочонок еще выше, хотя уже держал его из последних сил, и то — кому доводилось обниматься с трехведерным бочонком, тот поймет…

— Прошибает! — сообщил, отведав, Кузьма. — Этот мед, поди, еще до смуты ставили. Ух, хорош!

— Ты-то что в этом понимать можешь? — спросил батюшка.

— А то и понимаю. Лучшие ставленые меды по сорок лет в земле соблюдаются.

— Чтобы не украли? — спросил Стенька.

— А черт его знает. Говорят, что чем дольше под землей выстаивается, тем духовитее и крепче. А почему, думаете, он такой густоты? В него нарочно рыбий клей добавляют. Карлук называется. Слыхивал я, что тот карлук раз в двадцать подороже осетровой икры будет!

— Стало быть, заготовил какой-то хозяин для внуков да и прикопал, чтобы детки не польстились раньше времени, — сделал вывод батюшка. — Может, того Панкратия тесть, а может, и кто иной. А бумажку-то не внуки, а мы отыскали. Вот любопытно — сколько за такой бочонок на торгу взять можно, за нераспечатанный?

— Рублей, поди, полсотни… — сразу посчитал Кузьма.

— Полсотни! Да в распечатанном еще сколько осталось!

И замерли все трое, складывая в головах ведра с рублями…

Утро только начиналось, но по летнему времени решетки на улицах поднимали рано. Поэтому сторож и не удивился телеге со спящим человеком на облучке.

Телега эта медленно проследовала по тихой улице замоскворецкой слободы. Кузьма, завернувшись в чугу, смотрел сладкие сны, и вдруг колесо попало в колдобину. Он встрепенулся.

— Люди добрые! Да где ж это я?!

Лошадь, которая оказалась сообразительнее звонаря, шла себе да шла, пока не остановилась перед воротами поповского дома и поскребла землю правым копытом — впусти, мол, хозяйка, а то груз у меня совсем бесчувственный…

Кузьма, кое-как опомнившись, попытался, не слезая с телеги, достать костылем до ворот и постучать. Это ему не удалось, и тогда он с грехом пополам слез.

— Хозяйка! Матушка Ненила! Вавила! Отворяйте! Батюшку привез!

Отворила, понятно, не сама попадья, а работник.

— Где ж вы пропадаете! Хозяйка всю ночь не спит, убивается! Степанова жена прибежала, вместе сидят, друг дружку утешают! Заводи кобылу скорее!

— С-с-сам зав-в-в-води! — с трудом выговорил Кузьма. — А мне бы…

И, выписывая загогулины почище тех росчерков, что с великим трудом осваивал Стенька, побрел почему-то не в дом, а к хлеву. Работник хотел было его окликнуть, да догадался — у хлева и конюшни общий сеновал, вот туда-то и мечтает добраться звонарь. Да не удалось — сел все-таки наземь задом и проворчал что-то, на молитву вовсе не похожее…