Нехорошее место - Дин Кунц

Она могла бы ему все это сказать, но не сказала, потому что не хотела с ним спорить. Позволила ему дойти до всего самому, принять происшедшую с ними трансформацию. Если бы она попыталась сказать ему все это до того, как он сам бы во всем разобрался, он бы принялся все отрицать. Даже если бы признал, что в сказанном ею есть доля правды, стал бы говорить, как хороша их Мечта, как высоки моральные принципы, на фундаменте которых она строится, тем самым оправдывая средства для ее достижения. И хотя Джулия не могла заставить себя отвернуться от Главного шанса, ее тревожило, что Мечта, когда они ее реализуют, вымарается, запачкается и будет далеко не той сверкающей Мечтой, к которой они стремились.

И, однако, она ехала дальше. Быстро. Потому что скорость снимала часть страха и напряжения. Притупляла осторожность. А без осторожности возрастала вероятность того, что она не отступит при конфронтации с семьей Поллард, которая представлялась неизбежной, если они стремились завладеть огромным и освобождающим от необходимости работать богатством.

Они оказались на совершенно пустой трассе (сзади ни одного автомобиля, до ближайшего впереди — четверть мили), когда Бобби внезапно выпрямился на сиденье и вскрикнул, будто хотел предупредить ее о неминуемом столкновении. Он подался вперед, насколько позволял ремень безопасности, потом обхватил руками голову, словно у него начался приступ дикой мигрени.

Испугавшись, она сняла ногу с педали газа, чуть придавила педаль тормоза, спросила:

— Бобби, что с тобой?

Бобби заговорил громко, перекрывая музыку Бенни Гудмана, чуть охрипнув от тревоги и волнения:

— Плохой, Плохой, берегитесь, есть свет, есть свет, который любит вас…

Конфетка смотрел на окровавленное тело, лежащее у его ног, понимая, что Томаса он убил напрасно. Вместо этого следовало перенести его в безопасное место и пытками вырвать нужные ответы, пусть долгие часы ушли бы на то, чтобы этот тупица вспомнил все, что интересовало Конфетку. Да и он бы при этом позабавился.

Но его распирала ярость, какой он никогда прежде не знал, и он потерял контроль над собой. Жаждал отомстить не только за мать и себя, но и за всех людей, которые заслуживали отмщения, да только их обидчики остались безнаказанными. Бог сотворил его оружием мести, и Конфетка отчаянно, как никогда раньше, стремился реализовать свое предназначение. Ему хотелось вспороть горпо и напиться крови не одного грешника, но их великого множества. Чтобы как-то успокоить ярость, ему требовалось не просто напиться крови, но опьянеть от нее, искупаться в ней, идти сквозь реки крови, стоять на земле, пропитанной кровью. Он хотел, чтобы мать освободила его от всех ограничений, которые прежде сдерживали распиравшую его ярость, хотел, чтобы Бог дал ему карт-бланш.

Издалека донесся вой сирен, и Конфетка понял, что ему скоро придется уйти.

Горячая боль пульсировала в плече, там, где ножницы пронзили мышцу и поцарапали кость, но этим он мог заняться во время путешествия. Воссоздавая себя, мог без труда ликвидировать все последствия нанесенного удара.

Бродя по комнате, он искал какой-либо предмет, который мог подсказать, где искать упомянутых Томасом Джулию и Бобби. Они могли знать, кем был Томас и почему обладал даром, которым не владела даже благословенная мать Конфетки.

Он прикасался к вещам и мебели, но «извлекал» из них только образы Томаса, Дерека да медицинских сестер, нянечек и санитаров, которые ухаживали за ними. Потом увидел альбом, лежащий раскрытым на полу рядом со столом, на котором он убил Дерека. Вклеенные в него картинки располагались рядами разной длины. Он поднял альбом, пролистал, гадая, что бы это значило, попытался увидеть человека, который последним листал альбом, и его усилия не пропали даром: на этот раз перед его мысленным взором возник не дебил и не нянечка.

Мужчина. Сурового вида. Не такой высокий, как Конфетка, но практически не уступающий ему статью и шириной плеч.

Сирены выли уже в какой-то миле от интерната, с каждой секундой все громче.

Правая рука Конфетки скользила по обложке альбома, искала… искала…

Иногда он не мог почувствовать совсем ничего, иногда очень много. Он хотел, чтобы на этот раз ему повезло, в противном случае комната стала бы тупиком, и он бы не продвинулся ни на шаг к разгадке тайны этого дебила, не узнал бы, откуда у него такие способности.

Искал…

Он нашел имя. Клинт.

Во второй половине дня Клинт какое-то время сидел в кресле Дерека, просматривал эту странную подборку картинок.

Когда он попытался увидеть, куда поехал Клинт, покинув эту комнату, перед его мысленным взором возник автомобиль «шеви», на котором Клинт ехал по автостраде, потом офис какой-то фирмы, которая называлась «Дакота-и-Дакота». Потом снова «шеви», на ночной автостраде, маленький домик в городке Плейсентия.

Сирены выли уже совсем близко, вероятно, на подъездной дорожке к автостоянке интерната «Сиело Виста».

Конфетка отбросил альбом. Можно трогаться.

Впрочем, перед тем как телепортироваться, у него оставалось еще одно дельце. Уяснив, что Томас и Дерек — дебилы, Конфетка сообразил, что в «Сиело Виста» их полным-полно. Его жутко злил сам факт существования такого заведения.

Он вытянул руки перед собой, повернул ладонями друг к другу, развел на два фута. Между ними засиял небесно-синий свет.

Он помнил, как соседи и другие люди говорили о его сестрах… да и о нем самом, когда он, совсем мальчик, не мог ходить в школу из-за своих проблем. Виолет и Вербина выглядели и вели себя, как умственно отсталые, но они, вероятно, плевать хотели на то, что люди называли их недоумками. Невежественные люди и его полагали недоумком, думали, он не ходит в школу, потому что учеба ему не под силу, как и его сестрам (только Френк учился, как обычные дети).

Свет начал формироваться в шар. По мере того как энергия перетекала из ладоней в шар, синева становилась все более насыщенной, казалось, обретала не только форму, но и содержание, превращалась в подвешенный в воздухе твердый предмет.

С умом у Конфетки все было в порядке, с учебой проблем не возникало. Чтение, письмо, математику — с помощью матери он все освоил без труда. И злился, когда слышал, что люди называли его тупицей. В школу он не ходил по другой причине, прежде всего из-за своего полового органа. А когда он стал старше и здоровее, никго больше не звал его недоумком и не отпускал какие-то шуточки, во всяком случае, в пределах слышимости.

Сапфирово-синяя сфера уже выглядела такой же твердой, как настоящий сапфир, а размером не уступала баскетбольному мячу. Еще чуть-чуть, и он мог пустить ее в ход.