Мельница на Флоссе - Джордж Элиот

– Это очень похвально и хорошо, что вы так скоро после приезда нас навестили, – сказала Люси своим тоненьким, хорошеньким голоском, напоминавшем чириканье птичек. – Я думаю, я вам прощу ваше мгновенное бегство, не предуведомив даже ваших друзей. Сядьте тут, прибавила она, придвигая покойное кресло: – с вами обойдутся милостиво.

– Вы никогда не будете хорошо управлять людьми, мисс Дин, говорил Филипп, садясь: – никто никогда не поверит вашей строгости. Всякий ободрит себя к проступку уверенностью в том, что вы будете снисходительны.

Люси – отвечала шуткою, но Филипп не слыхал ее ответа, он естественно повернулся к Магги. Она смотрела на него с тем открытым, и пристальным взглядом, которым мы всегда встречаем отсутствовавшего друга. Какая тяжелая минута была минута их расставанья, Филипп же чувствовал, что это было как бы вчера; он чувствовал это так резко, так ясно помнил все подробности, все, что было сказано и сделано на их последнем свидании, что он смотрел на Магги с ревностью и недоверием, и казалось ему, замечал в ее взгляде и во всей фигуре какую-то перемену. Это было очень естественно: он боялся и почти наверно ожидал этой перемены. Чтоб его успокоить, необходимо было положительное доказательство противного. А этого не было.

– Теперь у меня просто праздник круглый день, – сказала Магги, Люси, как какая-нибудь волшебница, мгновенно превратила меня из работницы в принцессу. Я ничего не делаю весь день, как нежусь; Люси предугадывает все мои желание.

– Я уверен, ей большое счастье, что вы здесь, – сказал Филипп: – вы, ведь, ее лучше целого зверинца боловней. Вы очень хороши на взгляд; вы очень выиграли от этой перемены.

Натянутый разговор в таком роде продолжался еще несколько минут. Наконец Люси, решившись его прекратить, – воскликнула, что она что-то забыла и поспешно, побежала из комнаты.

В ту же минуту Магги и Филипп пожали опять друг другу руки с видом удовольствия, смешанного с горем, подобно тому, как встречаются друзья после какого-нибудь, несчастья.

– Я – сказала, Филипп, брату, что желаю вас видеть. Я просила его освободить меня от моего обещания и он согласился.

Магги в своем нетерпении желала, чтоб Филипп сразу узнал, какие отношение должны быть между ними, но, она тотчас спохватилась. Все, случившееся после, его признание в любви, было так грустно что она ни за что не хотела бы первая об этом напомнить. Ей казалось даже просто назвать брата было уже оскорблением Филиппу, которого он так зло обидел. Но он был так занят теперь одной Магги, что не обращал внимание ни на что другое.

– Так мы по крайней мере можем быть друзьями, Магги? В этом, кажется, вам теперь ничто не может помешать.

– Но не будет ли ваш отец против этого? – сказала Магги, выдергивая свою руку из руки Филиппа.

– Я не откажусь от вас, Магги, иначе, как по вашему желанию, – отвечал Филипп краснее. – Есть вещи, в которых мы с отцом не сходимся, и я буду всегда сопротивляться в этом отношении, более же всего в этом случае.

– Итак, нам ничто не мешает быть друзьями, Филипп. Мы можем видеться и разговаривать, покуда я здесь. Но я скоро уезжаю. Я хочу очень скоро отправиться, на новое место.

– Разве этого нельзя избегнуть, Магги?

– Нельзя. Я не должна здесь более оставаться, иначе так разнежусь и разленюсь, что не буду способна для жизни, которую должна же я вести наконец. Я не могу жить на чужой счет; не могу жить у брата, хотя он очень добр ко мне. Он бы хотел меня содержать на свои деньги – это было бы для меня невыносимо.

Филипп молчал несколько минут и потом проговорил тем слабым, тоненьким голосом, который у него всегда означал сдержанное волнение.

– Неужели нет другого выбора, Магги? Неужели жизнь далеко от тех, кого любишь, единственная жизнь, которую вы себе позволите?

– Да, Филипп, – сказала она, смотря жалобно на него, как бы прося его верить, что она принуждена к этому. – По крайней мере, теперь я не знаю, что будет чрез несколько лет. Я начинаю, впрочем, думать, что моя любовь никогда не принесет мне много счастья: всегда к моей любви примешивалось столько горя! Как бы я желала создать себе мир вне мира, как мужчины делают.

– Ну, вы опять возвращаетесь к старому, только в новой форме, к той старой мысли, которую я так оспаривал. Вы хотите, продолжал Филппп с некоторою гордостью: – найти такой род самоотречение, который в то же время избавил вас от скорби и печали. Я вам опять повторю, что избегнуть этого невозможно иначе, как испорча или изувеча свою натуру. Что б было со мною, если б я искал избавление от скорби? Цинизм и презрение ко всему – вот что заменило бы мне опиум, если б я не впал в сумасшествие и не вообразил себя любимцем неба потому только, что я нелюбимец людей.

В горечи, с которою Филипп говорил эти слова, было что-то порывистое. Слова его, очевидно, столько же были отголоском внутреннего чувства, сколько и ответом на маггины слова. Заметно было в нем какое-то душевное страдание. Он с гордой деликатностью не хотел сделать и малейшего намека о любви, о слове, данном друг другу. Он не хотел напомнить Магги о ее обещании, ибо это походило бы на какое-то подлое принуждение. Он не мог сказать ей, что он не переменился, ибо это, казалось бы, вызывало ее на откровенность. Его любовь к Магги была запечатлена, более даже всего другого, преувеличена уверенностью, что он исключение и потому Магги и все другие смотрят на него не иначе, как на исключение.

Маггина совесть была затронута.

– Да, – сказала она с детским раскаянием, как бывало прежде, когда он ее журил за что-нибудь: – вы правы, Филипп. Я знаю, что слишком много всегда думаю о себе и недовольно о других, особенно о вас. Мне всегда нужно иметь вас подле, чтоб пожурить и поучить меня. Я теперь вижу, что вы во многом были правы.

Магги сидела, облокотясь на стол и подперев голову руками; она; глядела на Филиппа с видом полураскаяние и преданной любви. Взгляд же Филиппа прежде казался неопределенным, но потом все более и более ей говорил о чем-то горьком для нее. Неужели он думал теперь о люсином возлюбленном? При одной этой мысли она почувствовала холод по всему телу. Мысль эта еще более обрисовала ей теперешнее ее положение и то, что случилось накануне. Она сняла руку со стола, под влиянием необходимости переменить положение, от физической боли сердца часто сопровождающее внезапную душевную тревогу.

– Что случилось, Магги? – спросил Филипп с невыразимым беспокойством. Его воображение всегда было готово развивать всякое предположение, роковое для них.

– Ничего, – сказала Магги, как бы пробуждаясь. Филипп, думала она, не должен иметь этой ненавистной мысли; она постарается изгнать ее и из своей головы: – ничего, повторила она: – кроме того, что происходит в моем уме. Вы говорили прежде, что я почувствую последствия моей голодной жизни, как вы ее называли, и теперь я это испытываю. Я слишком падка на удовольствия, на наслаждение музыкой и другими роскошами, теперь, когда я ими окружена.

Она взяла свою работу и решительно принялась за нее. Филипп следил за нею, погруженный в думы. Он недоумевал, имела ли она что на уме, кроме этих общих мест. Это было совершенно в ее характере тревожиться каким-нибудь неопределенным упреком совести. Вскоре раздался по всему дому знакомый, сильный трезвон у дверей.

– Как он важно о себе дает знать! – сказала Магги, приобрев совершенно силу над собою, хотя в ней заметно было внутреннее волнение. – Я право удивляюсь, куда Люси пропала.

Люси не пропустила сигнала и после нескольких поспешных, заботливых вопросов о здоровье и т. д. она ввела Стивена в гостиную.

– Ну, старый товарищ, – сказал он, прямо подходя к Филиппу и дружески пожимая руку после того, что он поклонился Магги, проходя мимо нее. – Прекрасно сделал, что приехал назад; но я бы желал, чтоб ты вел себя не так, как воробей: не жил бы на чердаке и выходил и входил в дом с ведома лакеев. А то я раз двадцать напрасно взбирался по твоей нескончаемой лестнице в мастерскую, и все оттого, что лакеи полагали, что ты дома. Такие штуки отравляют дружбу.

– Ко мне так мало приходят, что я нахожу лишним давать знать лакеем о каждом моем входе или выходе, – сказал Филипп, чувствуя скорее тоску, чем удовольствие видеть именно в ту минуту Стивена с его светлым взглядом и громким голосом.

– Здоровы ли вы сегодня, мисс Теливер? – сказал Стивен, с тоном холодного приличия, поворачиваясь к Магги и протягивая ей руку, как бы исполняя этим долг, налагаемый на него обществом.

Магги протянула также кончики своих пальцев и – отвечала: «Благодарствуйте, я совершенно здорова» с тоном гордого равнодушие.

Филипп следил за ними обоими глазами. Люси, привыкшая к этим переменам в их обращении между собою, не удивилась этому холодному приветствию и только мысленно сожалела, что между ними есть какая-то природная антипатия, превозмогавшая по временам их расположение друг к другу. «Магги (думала невинная Люси) не тот сорт женщины, который нравится Стивену, а он, в свою очередь, ей кажется несколько высокомерен». Стивен и Магги не успели еще поздороваться этим заученным заранее образом, как каждый уже чувствовал себя оскорбленным холодностью другого. Стивен во все время его разговора с Филиппом о его путешествии тем более думал о Магги, что он не вовлекал ее в общий разговор, как обыкновенно прежде. «Магги и Филипп смотрят не очень счастливыми, думала Люси: «первое свидание было для них не радостное».