Нас ждет Севастополь - Георгий Соколов

— Но зато там поблизости на стене висит призыв к жителям дружно помочь городской управе восстановить прекрасный южный город — Севастополь. Откликнуться бы надо. Тогда дом терпимости и конюшню переведут в более приспособленные помещения, — заключил инженер с усмешкой.

Да, к Сильникову следует присмотреться. Глушецкий уже знал, что до войны тот работал инженером электромастерских военного порта, что остался в оккупированном Севастополе с женой. Надо бы напроситься к нему в гости.

Непонятен был и немецкий инженер Брайшельд. Удивляло его равнодушие ко всему. Глушецкий убедился, что он хорошо знает и судоремонтные и судоподъемные работы. Но почему же он не замечает открытого саботажа рабочих, ложную деловитость Сильникова? Брайшельд делал вид, что не понимает русского языка. Но на днях выяснилось, что он знает его.

У Брайшельда была моторная лодка «Франц». Позавчера он поплыл на ней через бухту на ГРЭС для осмотра машин и инструмента. С собой он взял Сильникова, Глушецкого, нескольких рабочих и двух немецких солдат для охраны. В дороге Сильников говорил о больших потерях немецкой армии на Кавказе, о том, что ее наступление приостановлено на всех фронтах. Говорил как-то странно. «Неутешительные сведения с фронта. Буква М дает о себе знать, великий гром надвигается, и похоже, что пришельцам скоро будет крышка, и нам придется смазывать пятки». Он повернулся к задумавшемуся Брайшельду и спросил: «Правда, господин Брайшельд?» И тот механически ответил по-русски: «Все может быть». Сильников побледнел, а Брайшельд покраснел, сжал губы и отвернулся. Немецкие солдаты, конечно, ничего не поняли. Сильников тут же горячо заговорил: «Но поскольку мы служим немцам, мы должны способствовать их победе. Иначе и нам крышка. Так я думаю, господин Брайшельд?» Но немецкий инженер на этот раз не удостоил его ответом, даже не повернулся.

Вот и разбери, кто они такие…

Савелий Иванович скрутил цигарку, кинул еще один взгляд на приказ коменданта гарнизона и пошел в контору верфи. У крыльца сидел ефрейтор Рихтер и кому-то грозил кулаком. Глушецкий спросил:

— Не дашь, значит, ключи?

— Не имею разрешения.

— А если инженер Сильников разрешит?

На какое-то мгновение ефрейтор задумался, не опуская поднятой руки, потом кивнул:

— Дам.

Сильников сидел за столом и что-то писал. Глушецкий поздоровался и сказал:

— Мне необходимо сходить на склад.

— Зачем? — поднял голову Сильников.

— Посмотреть, какое снаряжение для подъема кораблей прибыло из Германии. Пригодится ли оно в наших условиях? Может, чего не хватает.

— Что ж, посмотрите.

Сильников окликнул Рихтера и распорядился, чтобы тот показал мастеру снаряжение.

Открывая склад, Рихтер проворчал:

— Как на выставку ходят. Уже человек пятнадцать перебывало. А чего там смотреть? Снаряжение как снаряжение.

— Не ворчи, ефрейтор, — сказал Савелий Иванович. — Сиди и покуривай, пока я осмотр делать буду.

Рихтер так и сделал. Он сел на табуретку около стола, а мастер пошел по складу, держа в руке записную книжку и карандаш. Минут через двадцать он вернулся, сел рядом с Рихтером.

— Вот, господин Рихтер, вы изволили сердиться, дескать, чего там смотреть, снаряжение как снаряжение. А я вам скажу, что это замечательное снаряжение, такое могли сделать только в Германии. Вы должны гордиться им, а не ворчать. Не патриот вы, господин Рихтер.

— Ну-ну, — насупился ефрейтор.

— Верно говорю, господин Рихтер. Почему вы не на фронте? Ведь Севастополь теперь глубокий тыл, армия фюрера на Кавказе и у Волги…

Рихтер встал и зло бросил:

— Молчать, не твой голове разбирать!

— Напрасно сердитесь, Рихтер. Вы не должны забывать, что в моих жилах тоже течет арийская кровь.

— Ты просто старый дурак!

И Рихтер погрозил ему кулаком, повернулся и пошел к выходу. Савелий Иванович шел за ним, щуря глаза. Когда Рихтер закрыл склад, Глушецкий проговорил:

— Плохой замок. Надо, Рихтер, заменить его. Я бы повесил даже два.

— Обойдемся и этим. Ценностей нет на складе.

— А снаряжение?

— Кому оно понадобится…

— Партизанам, например.

— Сюда не сунутся. Тут охрана.

— Два солдата.

— Не два, а пять.

— Немного.

По дороге в контору Глушецкий сказал:

— А вы, господин Рихтер, недисциплинированный солдат: на складе запрещено курить, а вы курили. Я вот, к примеру, не курил там, а закурю только сейчас.

Рихтер зло покосился на Глушецкого, хотел что-то сказать, но только махнул рукой. Он бы с удовольствием стукнул этого настырного мастера, но — это все-таки мастер, а не простой рабочий: можно и на неприятность нарваться.

Глушецкий доложил Сильникову о виденном на складе, дал записку с перечнем того, чего еще не хватает для подъема кораблей.

— Не в комплекте прислали. Надо затребовать.

— Затребуем, — согласился Сильников, перебирая какие-то бумаги на столе.

В его голосе слышалось недовольство тем, что мастер сует нос не в свое дело.

Глушецкий пошел в цех и до конца рабочего времени не выходил оттуда.

Ночью склад сгорел.

Когда утром Глушецкий пришел на верфь, то застал там полный беспорядок: рабочие толпились без дела, около конторы галдели солдаты и офицеры. Глушецкий подошел к Рихтеру и, горестно качая головой, сказал:

— Ай-яй, какая беда! Сомнений нет, это натворили партизаны. А где же солдаты были? Спали, наверное, сукины сыны! Затаскают нас теперь по допросам. — Наклонившись, Глушецкий уже тихо проговорил: — Я не скажу, что вы курили на складе. Из уважения к вам. Могло ведь загореться от окурка. Там кругом ветошь валяется.

Рихтер сразу изменился в лице. Незаметно сжав мастеру локоть, сказал:

— Промолчи…

Допросы начались в тот же день. Глушецкого допрашивал следователь СД Генрих Пеннер из немцев Поволжья.

Пеннер спрашивал в повышенном тоне. Но Глушецкий охладил его пыл, заявив:

— Я считаю, господин Пеннер, что вы должны со мной разговаривать вежливее. Оба мы были советскими, теперь добровольно служим верой и правдой Германии. Я на хорошем счету, как и вы, подозревать меня в чем-либо нет оснований. Поэтому давайте говорить спокойно, иначе я буду жаловаться штурмшарфюреру Майеру.

— Ладно, ладно, — примирительно проговорил Пеннер. — Говорите, что знаете и кого подозреваете.

Глушецкий вытер платком выступивший на лбу пот, попросил разрешения закурить, а когда закурил, уже спокойно начал рассказывать:

— Пожар мог произойти по двум причинам. В складе курить запрещается, там много разной ветоши, и достаточно одного непотушенного окурка, как ветошь начнет тлеть. А в склад ходило немало людей. Может, кто и курил. Вчера в конце дня я был на складе вместе с ефрейтором Рихтером. Ничего подозрительного не обнаружил. Я внимательно осматривал снаряжение, делал записи о недостающем имуществе. Потом я зашел к инженеру Сильникову и дал ему список, который составил на складе. После меня на склад ходили Брайшельд и Сильников с тремя рабочими. Может, кто-то из них курил? Но едва ли. В присутствии Брайшельда никто не осмелится. Я склонен думать, что пожар произошел по другой причине. Думаю, что это дело злоумышленников.

— Партизан, хотите сказать.

— Да. Я должен обратить ваше внимание, господин Пеннер, на то, что верфь охраняется плохо. Всего несколько солдат. А они ночью, вероятно, спали, а если не спали, то находились в помещении и, конечно, в темноте ничего не видели. Сейчас ночи темные, а освещения нет. Разнюхали партизаны, что мы подготовились к подъему крейсера, ночью подобрались, сломали замок — ну и все. А я еще вчера Рихтеру говорил, что надо два замка повесить. Он только посмеялся надо мной.

— Но партизаны откуда могли узнать, что находится на складе? Значит, у них есть осведомители?

— Может, и есть, — согласился Глушецкий.

— Кого вы подозреваете?

На какое-то мгновение Савелий Иванович задумался. Недавно на верфи появился новый рабочий. Назвался Кружковым Василием. Очень уж он открыто поносил немцев, допытывался, как ему связаться с надежными людьми. Савелий Иванович ему делал замечания, а он обзывал его продажной шкурой. На вид этот Кружков был упитанный мужчина, можно сразу определить, что не одними трехстами граммами черного хлеба питается. Савелий Иванович догадывался, что это подосланный провокатор, хотя прямых улик не было. А позавчера Глушецкому удалось подслушать разговор двух слесарей. Один сказал другому, что Кружкова видели, когда он выходил из гестапо. Другой отозвался: «Подослали гада. Надо предупредить ребят». И после того Савелию Ивановичу стало очевидным, кто такой Кружков. Плохо замаскировался, видать, неопытный провокатор.

Глушецкий решил назвать его фамилию.