H2O - Яна Дубинянская

«Не думаю. Это море, Олег. Оно не прощает».

«Где-то я уже нечто подобное слышал».

«Не начинай. Службистам тоже иногда выгодно говорить правду, а информация у них, как правило, достоверная. И потом, мне сказала Ильма. Ей-то ты веришь?»

«Ей верю. Правда, не понимаю, почему. Кто она вообще такая?»

«Олег, я хотела тебе… Н-не знаю. Я забыла спросить. Но она точно не отсюда. Не из людей».

«Я догадался».

«Что ты собираешься теперь делать?»

«Примерно то же, что и ты. Вернусь домой, в поселок. Пешком, как получится. Надеюсь, вдвоем с Женькой, если сумею его уговорить. И будем как-то обустраивать нашу жизнь. Снова, с начала».

«Как вы все-таки похожи…»

«С кем?»

«Неважно. Знаешь, что я сейчас подумала? Нам же с тобой идти по встречным направлениям. И ты, наверное, тоже пойдешь вдоль моря, по побережью… слушай, давай договоримся, Олег».

«Да?»

«Если мы вдруг встретимся, не надо останавливаться, поздороваемся на ходу, и все. Это же все равно ничего не значит. Хорошо?»

«Как скажешь».

…Когда солнце уже перескользило через голову и зависло над верхушками деревьев, освещая пролонгированный северный вечер, когда позади остались и шаткие скалы, зияющие свежими разломами, и бурелом помятого леса, и несколько разбитых вдребезги куполов разрушенных в руины комбинатов, и голая набережная испуганного, затаившегося города, — они, конечно, встретились. Олег шагал хмуро и широко, расправив плечи, оттянутые лямками здоровенного рюкзака: всегда он у нас был хозяйственный, впрочем, нет, не всегда и уж точно не у нас. Следом шел Женька, тоже с рюкзаком, высоко вскинув подбородок, перечеркнутый свежей ссадиной, всем своим видом выражая несогласие, независимость, свободу.

Анна сглотнула, подобралась — не замедлять и не ускорять шагов — и, когда их осталось не больше четырех-пяти, вскинула раскрытую ладонь в ритуальном, ничего не означающем приветственном жесте. Женька улыбнулся и помахал в ответ. Олег смотрел прямо перед собой, так он и прошел мимо, лишь в последний момент случайно скользнув взглядом по ее лицу.

Скорее всего, потом он обернулся вслед этому мимолетному зрительному впечатлению. Наверное. Мы оборачиваться не стали.

Солнце опускалось медленно, казалось, будто оно и вовсе висит неподвижно, предвосхищая белые ночи. Но движение все-таки было, и вот уже лучи ослепительно прорываются сквозь решетку переплетенных ветвей на верхушках крон весеннего леса. Анна щурилась против солнца, и черная древесная решетка двоилась, троилась, окрашивалась в яркие кислотные цвета. А потом, стоило отвести глаза, отпечатывалась на поверхности моря, заключая его в иллюзорную тюрьму.

Морю все равно. Морю не нужны такие странные и непостижимые вещи, как свобода. И его правоту никто не возьмется оспаривать.

Кажется, прикинула Анна, мы уже примерно поравнялись с базой в лесу. До нашего дома осталось… его уже было бы видно отсюда, если б не вон тот мыс, разительно изменивший очертания за минувшую ночь. К вечеру дойдем.

Здесь, на севере, очень длинные вечера весной.

(за скобками)

За окном электрички мелькали столбы и провода, и серое небо, и голые деревья, на их ветвях кое-где трепыхались выцветшие ленточки не понять какого изначального цвета. Татьяна прижалась лбом ко вздрагивающему стеклу, и ненужная, лишняя челка тут же полезла в глаза. Голова была странно легкой, будто полупустой, выпотрошенной, не своей. Что уже не имело никакого значения. Все важное и ценное кончилось. Бесповоротно, навсегда.

Ее бегство было ничуть не более бессмысленным, чем все прочие варианты, В конце концов, и Виктор… не то чтобы бежал, просто удачно оказался в нужный момент за границей, а еще раньше отправил туда Оксану — значит, не верил, значит, знал. Впрочем, им как раз не позавидуешь. Там, за границей, тоже творится сейчас неизвестно что, а у них будет ребенок. Уже совсем скоро.

Олег погиб. Трамвайные рельсы, дождь, мертвенное лицо в свете салатового фонаря: «Значит, долго буду жить». Не будет, она понимала еще тогда. Он до последнего пытался предотвратить самое страшное, а это несовместимо с долгой жизнью. Равно как и безнадежно. Самое страшное все равно произошло, нивелировав все, включая его смерть.

Об остальных ей было известно отрывочно, недостоверно, неточно. Гию никто не видел с того самого дня, ни живым, ни мертвым. Один из близнецов арестован в штабе, другому вроде бы удалось скрыться. А Женька…

Не надо. И дело не в том, что ему уже ничем не поможешь. Даже если (как она стремилась в первые дни, отчаянно вырываясь из дому, из цепких родительских рук) быть рядом, сидеть на одной скамье с ним на закрытом судебном процессе, принять ту же самую кару. Дело в том, что ему это не просто не нужно — абсолютно, космически безразлично.

Потому что рухнуло все. Из конструкции мира выдернули несущий стержень, уничтожили в пыль то, что казалось неоспоримым и главным. Никогда больше никто из них не сможет произнести это слово — свобода — наполнив его прежним значением и смыслом, очистив от грязи, лжи и крови. Это невозможно. Никогда.

Вагон тряхнуло, Татьяна чувствительно ударилась головой о стекло, и вдруг электричка встала. За окном сквозь голые деревья вдоль насыпи виднелось серое поле, поросшее жухлой стерней, и еще одна лесопосадка на горизонте. И ничего больше.

Вокруг постепенно, как собирается дождь, нарастали ропот, недоумение, перекрестное выяснение обстоятельств и наконец упали громкие капли коллективного возмущения. Татьяна обернулась от окна и впервые за всю поездку увидела своих попутчиков: какие-то агрессивные старухи с корзинами и узлами, небритые и нетрезвые мужики в залепленных грязью сапогах, хищная стая курящей гоповатой молодежи, — ни одного человеческого лица. Ради чего, ради кого все было? Впрочем, по большому счету и это неважно тоже.

По вагону шел кондуктор, его хватали за рукава, пытались остановить, осыпали ругательствами и вопросами. Предусмотрительно дойдя до выхода в тамбур, он остановился в проеме и раздельно, с ноткой издевательского превосходства сообщил:

— Электропоезд дальше не пойдет. Просьба очистить вагон, — и скрылся за мутной створкой, не дожидаясь реакции пассажиров.

Татьяна встала сразу. Боком протиснулась между скамейками, цепляясь спортивной сумкой за чьи-то брезентовые рюкзаки и плетеные корзины. Вокруг орали на множество хриплых и визгливых нестройных голосов, отказывались выходить, предлагали отметелить кондуктора или машиниста, высказывались непечатно о происходящем в стране, обвиняя во всем, разумеется, «этих салатовых». Как бессмысленно, как противно. Она добралась, наконец, до тамбура, распахнула дверцу и вдохнула невероятно чистый после спертой духоты вагона, влажный воздух, пахнущий прелой листвой.

Соскочила вниз, на рыхлую насыпь. Огляделась по сторонам.

Вдоль железнодорожной колеи тянулись поля, одни серо-бурые, сжатые, другие перепаханные, черные. Вдалеке у лесопосадки ютились какие-то домики, больше похожие на подсобные помещения, чем на человеческое жилье. Рельсы уходили к горизонту, равномерно сужаясь в точку, как на учебном чертеже по перспективе. Туда и надо идти. Прямо на горизонт.

Из электрички постепенно вылезал матерящийся народ, мужики и девки тут же закуривали, воздух перестал быть вкусным и чистым. Кто-то стаскивал по ступенькам свой громоздкий скарб, кто-то стучал кулаками в стенку вагона, какие-то парни уже сцепились не понять из-за чего и сосредоточенно молотили друг другу морды. Татьяна вскинула сумку на плечо, тряхнула стриженой головой. Здесь нечего делать и нечего ждать. Пора.

Она шла сначала по насыпи, проваливаясь во влажный песок, а затем, обогнув намертво застрявший поезд, выбралась на шпалы. Идти сначала было неудобно, все время не хватало длины шага, но затем она приноровилась, поймала сложный, единственно правильный ритм. Над горизонтом нависали низкие тучи, делая его материальным, зримым и близким, почти достижимым.

Хорошо, что можно вот так идти вперед просто идти. Когда-нибудь появится и цель, конкретная точка приложения пути, ночной огонек, надежная стена, теплые руки, звонкие голоса, встреча, смысл, — а возможно, почему бы и нет, и свобода.

А пока пусть оно будет ценно само по себе. Как движение, как возможность. Все еще пересечется, совпадет, повторится. Главное — не останавливаться, не оборачиваться, идти.

К ночи мы обязательно куда-нибудь дойдем.

2007–2008