Запоздалые истины - Станислав Родионов

— Дыкина, подождите в коридоре, — бросил Рябинин.

Она вышла напряженно, какими-то резиновыми шагами, готовыми к прыжку — сюда, в кабинет, где ничего не договорено и не решено. Инспектор исчез вслед за ней, потому что оставлять сейчас Дыкину одну было нельзя.

Рябинин приготовил бланк протокола допроса. Он почему-то сразу устал, словно ворочал бревна. От своего ли долгого непонимания, от психической ли слепоты... Или от наступившей в деле ясности?

— Рассказывайте, — велел Рябинин.

Катунцев нервно огляделся, будто черная сила невидимо потянула его в омут и ему была нужна протянутая рука — любая. Но в кабинете никого больше не было, а следователь не отозвался. Тогда Катунцев опустил взгляд на стол, на пакет с деньгами, и в его глазах, в его лице, следом за просьбой о помощи, далеким сполохом прошла злоба. Это у потерпевшего-то. И Рябинин понял, что Катунцев жалеет о своем обращении в следственные органы — ему проще было бы договориться с Дыкиной.

— Товарищ следователь, жизнь есть жизнь.

Рябинин кивнул, поборов усмешку. Жизнь есть жизнь. Популярная фраза, которая вроде бы все объясняла, ничего не объяснив. Коротко, мудро и загадочно. Но он-то знал, что за этим афоризмом следует какая-нибудь пошлость или банальщина.

— С Валентиной Дыкиной состоял я в связи. В прошлом. И как плачевный результат появился ребенок...

— Вы Дыкину любили? — спросил Рябинин, удивившись, почему не спросил про жену; видимо, из-за его слов «плачевный результат».

Катунцев сумрачно и непонимающе смотрел на следователя, словно тот спросил его о чем-то непотребном.

— Ах, да: жизнь есть жизнь, — усмехнулся Рябинин, зная, что этой усмешкой может спугнуть признание Катунцева.

— Моя супруга оказалась бездетной. Это с одной стороны. С другой стороны, Валентина учиняла скандал за скандалом. Мол, или женись на мне, или бери ребенка. И я выбрал последнее. Жена так хотела ребенка, что намеревалась взять в детдоме. А тут свой. Сочинил я легенду. Мол, у одной старушки есть девица, которая хочет тайно родить, отдать ребенка и остаться в неизвестности. Жена согласилась. Так вот мой собственный ребенок оказался у меня.

— А как оформили юридически?

— В сельской местности. Сослались на утерю справок.

— Жена до сих пор не знает?

— Нет.

— А Дыкина просила ребенка вернуть?

— Нет. Но когда он пропал, я сразу подумал на Валентину.

— Почему?

— У нее инстинкт проснулся.

— А у вас... проснулся?

Катунцев опять глянул непонятливо.

— Извините, жизнь есть жизнь, — спохватился Рябинин.

— А я живу не инстинктами, — все-таки ответил Катунцев.

Рябинин еще раз спохватился, но теперь не нарочито — он спрашивал о любви к Дыкиной, не спросил о любви к жене... Любовь к женщинам, а ведь уголовное дело не об этом. И не узнал главного. Не спросил, опустился бы Катунцев на колени ради своего ребенка, как стояла тут Дыкина...

— А дочку вы любите?

Катунцев помолчал и посмотрел на следователя открыто, с чуть притушенным вызовом:

— Почему вы копаетесь в личных отношениях, а не следствие ведете?

— Тут все следствие и заключается в том, чтобы разобраться в личных отношениях.

— Ну и долго будете разбираться?

— Если бы вы сразу сказали правду, то хватило бы дня.

Катунцев не ответил, усмехнувшись тяжело и неохотно.

— Мне кажется, что вы не доверяете следственным органам.

— Не следственным органам, а вам.

— Мне? — бессмысленно переспросил Рябинин как бы у самого себя.

Ему опять не ответили — он же спросил у самого себя, он же задал не тот вопрос. Нужно было спросить: «Почему?» Неужели только потому, что потерпевший уловил его неприязнь? И потерпевший будет прав, ибо свои симпатии-антипатии следователь обязан скрывать, как тайный порок. Бесстрастность — признак высокого профессионализма.

И потерялся, следя за убегающей мыслью...

...Бесстрастность — признак недоброй души.

— Почему? — спросил Рябинин как бы подталкивая убегающую мысль, чтобы она скорее убежала.

— Вы слишком добрый человек.

— С чего вы взяли?

— Уж вижу.

— А это... плохо?

— Я бы не хотел, чтобы меня допрашивал добрый следователь.

— А какой же — свирепый?.

— Да, свирепый. Ему дело иметь с преступниками, а не с барышнями. Вы, к примеру, можете эту Дыкину и пожалеть.

И Катунцев испытующе и колко глянул на следователя. Рябинин хотел ответить лишь откровенным взглядом, но не удержался и от прямых слов:

— Вы не любите свою дочку.

— Откуда вам это известно?

— Я помню первый разговор в этом кабинете.

— Но ее безумно любит моя жена.

Рябинин писал, испытывая нарастающую обиду, словно его оскорбили. Но его и оскорбили, назвав добрым. Иначе у него не вырвался бы этот дикий вопрос: «С чего вы взяли?» Мол, с чего выдумали такую глупость... Да нет, его не оскорбили, а намекнули на какую-то неполноценность. Но в этом кабинете кем только его не называли: дураком, службистом, ищейкой... И он только улыбался, потому что знал, что не дурак, не службист и не ищейка. Почему же теперь испортилось настроение? Или Катунцев попал? А быть добрым — стыдно? Ну да, быть добрым — это быть тихим, непробивным, непрестижным, второсортным...

— Подпишите протокол.

— Как вы поступите с Дыкиной? — тревожно спросил Катунцев.

— Сперва с ней поговорю.

И потерялся, следя за убегающей мыслью...

...Следователем может работать только добрый человек.

Из дневника следователя. Иринка пришла из школы заплаканная, какая-то замурзанная. Мы с Лидой всполошились:

— Что такое? Двойка?

— Нет, Мария Кирилловна про озера рассказывала. Про Байкал, про Селигер...

— Ну и что? — громко удивился я.

— Да-а, и про Ладожское озеро.

— Ну и что? — понизил я голос.

— Да-а, и про «Дорогу жизни».

— Так что? — уже тихо спросил я.

— Да-а. Она стала плакать.

— Ну, а ты почему в слезах?

— Да-а, и я заплакала.

Входя в свой кабинет, Рябинин частенько оглядывал грязно-малиновую дверь и думал, что же чувствуют ждущие тут вызова к следователю. И когда Дыкина появилась из-за грязно-малиновой двери, он увидел, что она там чувствовала...

Ни неотводимого взгляда, ни зубастой улыбки... Сильное тело утратило свою стать, и казалось, что ему хочется опереться на костыль. Скуластое лицо, говорившее о недавних сельских просторах, серело, как городской туман. Да и белый плащ, кажется, посерел от этого лица.

— Рассказывайте все, — попросил он без всякого нажима, не сомневаясь, что теперь она расскажет все.

Дыкина вздохнула. Рябинин знал, что эти вздохи ей сейчас нужны, как ему бумага для протокола. Поэтому он не торопил ее, начав бессмысленно листать настольный календарь.

— Чего ж тут рассказывать... Все так просто.

Да, все просто. Он за это и детективы не очень любил — за простой конец той истории, которая так сложно начиналась.

— Когда я сошлась с Катунцевым, то он мне гляделся богатым и душой, и телом.

— Как это телом?

— Статный, кость широкая, плечи мужицкие... И начальник, что мне тоже елей на душу.

Рябинин хотел спросить ее о любви, но вспомнил совет Катунцева — не в жизнь лезть, а вести следствие.

— С женой, говорил, разойдется, как в море корабли. Ну, я и надеялась. Только вижу, в голове у него другое. Хаханьки, вроде как отдых от семьи. Я-то непьюшка, а он как в комнату ступил, так бутылка на стол. Чувствую ребенка под сердцем, думаю, скрепит. Катунцев все обещаниями кормил, а сам продолжает коварный образ жизни. Тут и ребенок подоспел. Надеялась на вмешательство судьбы. Рожала-то не в роддоме. Нет, родила живорожденного. И что делать? Отца у него нет. Комнатка у меня, считай, метр на метр, вроде тещиной. Ну, и решилась ребеночка ему отдать, в его материальные условия. Ребенок-то не виноват.

Но Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью...

...Дети всегда правы.

— Ну, он жене чего-то там сочинил. И я отдала.

— Так легко?

— Да ведь не чужому, а отцу. Другие вон в интернаты сдают.

— Дальше.

— Чего там дальше... С Катунцевым было все обрублено. Год прошел, второй... Чую, что не жизнь у меня, а недоразумение. Как увижу крохотную девочку, так сердце оборвется по-шальному. У вас есть дети?

— Есть.

— Хотя вы мужчина.

— Ну и что?

— Охранительницей семьи завсегда была женщина.

— А мужчина кто же — бандит? — усмехнулся Рябинин.

— Мужчины до детей равнодушны. Поймете ли, не могу больше жить. Хоть руки на себя накладывай. Или ребенка забирай. Так ведь не отдадут. Ну, и решилась. Дальше вы знаете...

— У песочницы были?

— Да я год следила за ними.

— Чужую девочку из садика вы уводили?

— Я, по ошибке.