Запоздалые истины - Станислав Родионов

— Как звать вашу дочку? — тихохонько спросил инспектор, точно мог ее разбудить.

— Самое простое имя.

— Маша.

— Нет, Катя.

— Передайте Кате, что волшебник Ноль Два очень занят — он ловит злую ведьму, ворующую детей.

— А когда поймает?

— Тогда он придет.

Из дневника следователя. Детский мир настолько своеобразен и загадочен, что мы о нем только догадываемся. Ребята все видят и слышат иначе, чем мы.

Иринка вдруг спрашивает:

— Пап, в филармонии лошади есть?

— Разумеется, нет.

— А зачем им ковбой?

— Да не нужен им ковбой.

— Не-ет, один нужен. По радио говорили...

На следующее утро я услышал объявление: в филармонии начинался конкурс в оркестр, в том числе требовался один гобой. Я Иринке, и объяснил. Но у нее уже готов новый вопрос, теперь из газеты, которую она держит, по-моему, вверх ногами.

— Пап, ослов куда принимают?

— Никуда не принимают, — лакирую я действительность.

— А тут написано: «Прием осла...»

Я смотрю газету, где, разумеется, напечатано: «Состоялся прием посла...»

Леденцов почти не таился. Казалось, что осенняя теплота сделала ненужными все оглядки и предосторожности. Он шел, распахнув пиджак и насвистывая, и его рыжая голова пылала, как осенний клен. Но открытым шел инспектор не из-за погоды — на общем совете решили Катунцева задержать и допросить, как только он подойдет к дому подозреваемой. Выходило, что инспектор висел на его хвосте последний раз.

Катунцев — тот уж определенно из-за снизошедшего солнышка — двигался скоро, точно боялся, что оно передумает и закроется уместными сентябрьскими тучами. Его шаги, похожие на спортивную ходьбу, удивляли инспектора — куда мужик спешит? Ведь дом Валентины Дыкиной не уехал, стоит себе на крепком фундаменте. Нет, солнышко тут ни при чем.

Через два квартала инспектор понял, что маршрут сегодня иной — Катунцев шел не к голубому жилмассиву. Тогда задуманная операция может измениться. И Леденцов стал увядать на глазах — застегнул пиджак, прекратил свист, сгорбился, юркнул в тень стен и натянул на голову беретик от плаща «болонья», словно погасил желтый фонарь.

Катунцев шел прямо, рассекая теплый воздух несгибаемой шляпой. Сказочный голубой массив остался в другой стороне. Высотное здание «Гидропроекта»... Сюда? Нет, миновал. Возможно, идет себе мужик по делам, а инспектор тащится сзади хвостиком. Станция автообслуживания. Конечно, сюда. Машина, небось, сломалась. Но прошел мимо, не притормозив. Ресторан «Садко»... Неужели сюда? Нет, свернул за угол и отмахал еще два квартала шагом, которому позавидовал бы ломовой конь...

Но вдруг его ход замедлился. Катунцев оглядел улицу и остановился, будто у него иссяк завод. Здесь, сюда? Здесь — он привалился к оголенной березе и закурил медленно, теперь уже никуда не спеша.

Леденцов забегал, как высвеченная мышь, — тихая и голая улица, где ни спрятаться, ни притвориться. Если свернуть за выступающий угол дома, то ничего не увидишь, а воровато выглядывать не годится; если перейти на другую сторону, то тебя видно, как ту самую высвеченную мышь. Оставались автоматы с газированной водой, которые забытой парочкой прислонились к стене. Лишь бы работали.

Инспектор подошел. Автоматы работали, и он облегченно нащупал в кармане горсть мелочи. И сделал первую глупость, выпив стакан залпом, еще не зная, сколько ему придется тут стоять. Второй стакан пил уже мелкими глотками — смаковал, как вино из подвальной бутылки.

Катунцев темнел под березой, вжимаясь в нее широкой спиной. Он рассеянно курил. Ждал. Но кого?

Четвертый стакан инспектор пил особенно долго. Хотя бы сиропы залили разные. Апельсиновый, сладкий, противный. Лучше чередовать — стакан с сиропом, стакан чистой. Пятый стакан он еще одолел, но шестым начал захлебываться, решив, что в его образовании есть пробел: в школе милиции учили криминалистике, праву, стрельбе, приемам борьбы, но не научили влить в себя пару литров газированной воды с апельсиновым сиропом. С пивом было бы легче, с пивом было бы проще.

Когда автомат нафыркал седьмой стакан, инспектор услышал нудный голосок:

— Парень, ты не лопнешь?

Пожилая дворничиха мела березовые листья.

— А что — жалко?

— Тут один тоже воду пил, а потом вошел в булочную перед закрытием и вопросик кассиру: «Закурить есть?»

Инспектор воспрял, надеясь на разговор, который заменил бы пытку водой.

— Мамаша, с похмелья я.

— И чего мужикам нравится в этой водке...

— Букет, мамаша.

— Говорят, сторож в каком-то музее весь спирт из-под уродов вылакал.

— Интересно, как же он его называл? Младенцо́вочка?

Дворничиха ему ответила, но он уже не слышал. Катунцев отвалился от березы и сделал шаг вперед. К нему подошла женщина в белом плаще. Дыкина, это Валентина Дыкина. Сейчас она увидит его, Леденцова, и побежит. Нужно что-то сделать — быстрое и точное...

— Тебя мутит, что ли? — дошел голос дворничихи.

Инспектор посмотрел на нее, а когда вернулся взглядом под березу, то увидел в руках Дыкиной белый пакет. У Леденцова осталось несколько мгновений. Нужно сделать что-то быстрое и точное — потом ведь ничего не докажешь.

Он распрямился, сдернул с головы берет и, полыхнув огненной шевелюрой, сунул под нос отпрянувшей дворничихе удостоверение:

— Гражданка, прошу быть свидетелем.

Она не успела ответить, как инспектор с раскрытым удостоверением прыгнул к идущему парню:

— Гражданин, прошу быть понятым.

Под березой ничего не изменилось — только пакет теперь был у Катунцева...

— Уголовный розыск, — представился Леденцов и цепкими, коршунскими пальцами впился в пакет.

Растерянность так обессилила Катунцева, что пакета он не удержал. Леденцов раскрыл его, емкий незаклеенный конверт, и показал понятым. Там зеленела пачка пятидесятирублевых купюр. Под скрещенными взглядами инспектор заправски пересчитал двадцать бумажек:

— Тыща рублей. Гражданин Катунцев и гражданка Дыкина, вы задержаны.

На всю операцию не ушло и пяти минут — даже слова никто не проронил.

Из дневника следователя. Иринку я считаю тишайшим ребенком. Но после родительского собрания ко мне подошла учительница и сообщила, что зовут ее Антониной Петровной, что преподает она математику и что она никогда не лазала в окно. Последние ее слова меня смутили, но я лишь вежливо улыбнулся.

— Вам известно, что Ирочка пишет стихи? — перешла она, как мне показалось, на другую тему.

— Не знал, но приятно слышать.

— Я вам их прочту, — обидчиво предложила она. — «Дано: Антонина лезет в окно. Предположим, что все окна заложим. Доказать, как Антонина будет вылезать...»

После у меня с Иринкой был разговор о назначении поэзии. Уверяет, что сочинила не она, а пятиклассники, и стих общий, давно всем известный. Так сказать, фольклор.

Катунцев, пожилая женщина, Дыкина, какой-то паренек и Леденцов заполнили кабинет, вытеснив из него почти весь воздух. И хотя Петельников об этом нашествии предупредил по телефону, Рябинин не успел внутренне собраться и встретил их вяло, как встречают нежданных гостей. Они молча толпились на свободном пространстве и почему-то громко дышали, словно за ними гнались до самой прокуратуры. Ничего важного для следствия Рябинин от них не ждал — так, какая-нибудь деталь, какой-нибудь нюанс, имеющий значение для дела косвенное, вроде ходьбы Катунцева к дому подозреваемой. Леденцов, уловивший его сомнение, звонко доложил от дверей:

— Сергей Георгиевич, гражданка Дыкина задержана при передаче денег гражданину Катунцеву, о чем есть свидетели.

Рябинина пронзила торопливая радость: нет, это не копеечная деталь. Теперь следствие окончено; эта взятка, как лопнувший нарыв, вывернет тайну дела — и следствие закончится.

— Свидетели, посидите, пожалуйста, в коридоре, — попросил Рябинин не своим, нетерпеливым голосом.

Они вышли. По велению его руки Дыкина и Катунцев сели к столу друг против друга, как для очной ставки. Леденцов остался стоять у двери, краснея головой, точно на нее пал случайный луч случайного осеннего солнца.

— Сколько? — спросил Рябинин разом у всех.

— Тысяча рублей, — ответил Леденцов, положил на стол белый пакет и вернулся к двери.

— За что? — опять спросил Рябинин у всех.

— Они знают, Сергей Георгиевич.

Рябинин на них и смотрел. Катунцев преломил свое широкое тело и разглядывал пол, лишь залысины мокро блестели, как подтаяли. Дыкина сидела, выставив вперед алеющие скулы, и упиралась в следователя неотводимым взглядом.

— За что дали деньги? — спросил он Дыкину.

— А вы у него узнайте, — кивнула она на Катунцева.

— Впрочем, и так ясно, — отрезал Рябинин, пытаясь сбить этот неотводимый взгляд. — За то, чтобы он не настаивал на привлечении вас к уголовной ответственности.