Призраки в солнечном свете. Портреты и наблюдения - Трумен Капоте

других фотографов. Более затруднительно определить тех, кто повлиял на него. Несомненно, он многим обязан барону де Мейеру[113], с его оригинальным и трагическим талантом, пионеру стилизованных фотопортретов, печатавшихся в журнале «Вэнити фэйр». Битон, сам обладавший тонким чувством элегантности, был первым прямым потомком покойного ныне барона. Еще Битона восхищал Стейхен; впрочем, назовите мне хоть одного фотографа, кто бы не испытал влияния Стейхена. На мой взгляд, творчество Битона отражает не столько художественные источники, сколько его личные общественные интересы и настроения его времени. Например, в 1938–1939 годы он часто снимал своих моделей не среди цветов и глянцевых аксессуаров студии, а в проемах выбитых окон заброшенных домов и фабричных зданий. Эти фотоработы как история болезни недалекого будущего, как предвестие бомбардировок, что вот-вот начнутся.

И коль скоро об этом зашла речь, одна из вершин его творчества – военные фотографии, такие разные по сюжету: задымленные виды Лондона после бомбежки, кадры истерзанного неба и перебинтованных детей[114]. В них художник достигает брутальной патетики и сочетания более резких цветов в сравнении с теми, которые зритель обычно ассоциирует с его фотографической палитрой. То же можно сказать и о работах Битона, созданных им в Индии и Китае – странах, где он служил в годы войны. И хотя это не фронтовые репортажи, как у Шима и Капы[115], но они тем не менее являются горькими поэтическими свидетельствами о войне, иллюстрирующими еще одну сторону таланта Битона, которая, к сожалению, осталась недооцененной. В наши дни профессиональный фотограф по необходимости оказывается чуть ли не профессиональным туристом: журнальные редакторы, соблазняя фотографов неплохими гонорарами, загоняют их на самолеты, и те гоняются по всему миру бог знает за чем. Журналы субсидируют даже самых бесталанных фотографов (и, кстати замечу, девяносто процентов – если не девяносто пять – штатных фотографов и впрямь бездарны: на самом деле все это не что иное, как грандиозное жульничество, и даже кое-кто из очень немногих по-настоящему одаренных фотографов втайне считают себя жуликами). Но Сесил всегда был заядлым бродягой и еще в юности совершил плавание на грузовом судне из Гаити в Марокко. Да и я, будучи легким на подъем, сталкивался с мистером Б. в самых неожиданных местах. На пляже в Вайкики под ритмы хулы[116], в оливковой роще на Сицилии, в греческом монастыре, в вестибюле отеля «Риц» в Барселоне, у бассейна отеля «Бель-Эйр», за столиком кафе в танжерской касбе, на джонке в Гонконгской бухте, за кулисами бродвейского спектакля, на telepherique[117] в Швейцарских Альпах, в доме гейши в Киото, среди руин монастыря Ангкор-Ват, в храмах Бангкока, на борту яхты «Систер Энн» Дейзи Феллоуз[118], в гарлемском ночном клубе, в венецианском палаццо, в лавке парижского antiquiare[119], в лондонском обувном магазине и так далее и тому подобное. Должен сказать, я видел Битона в разных климатических зонах, в разных состояниях души и тела, и мне нередко удавалось наблюдать, как он работает с камерой, – более того, мы даже иногда сотрудничали: мои тексты сопровождали его фотоработы. У меня был подобный опыт соавторства и с другими фотографами, в частности с Анри Картье-Брессоном и Ричардом Аведоном, которых я безмерно уважаю. Вместе с Битоном, думаю, они должны делить первые три места в любом списке лучших фотографов мира. Но как же по-разному каждый них творит! Аведон – по преимуществу студийный фотограф; во всяком случае, сам он убежден, что находится на пике творческой формы только в окружении отлаженного оборудования и сонма заботливых ассистентов. Не так давно мы с Аведоном работали над репортажем в более чем спартанских условиях на американском Среднем Западе; ассистента при нем не было, и он пользовался новомодной японской камерой, на одном ролике которой умещается больше сотни кадров. Мы все утро работали, как каторжные, исколесили не один десяток миль сквозь зной и пыль, и потом, вернувшись в мотель, Аведон вдруг объявляет мне с нервным смешком, что все наши труды пошли насмарку: он давно уже отвык работать без помощников, которые всегда готовят для него камеру, и попросту забыл вставить пленку в свое японское чудо техники…

Картье-Брессон – совсем другая tasse de thé[120]: он полагается исключительно на самого себя. Помню, однажды я наблюдал, как работает Брессон на улицах Нового Орлеана: он порхал по тротуару, словно возбужденная стрекоза, на его шее болтались три «Лейки», а четвертую он прижимал к глазу и то и дело нажимал на спуск: клик-клик-клик (создавалась полная иллюзия, что камера была продолжением его тела) – он снимал с радостной одержимостью, точно в религиозном экстазе. Нервозный, веселый, увлекающийся, Брессон – художник-«отшельник», отчасти фанатик.

Не таков Битон. С безмятежным (иногда колючим) взглядом голубых глаз, слегка вздернув брови, он держится непринужденно и даже отстраненно. Взяв в руки камеру, он всегда точно знает, что делать, и это главное: ему не требуется ни настраиваться на нужное настроение, ни искать эффектные ракурсы. Я никогда не слышал, чтобы Сесил, подобно многим его коллегам, рассуждал о Технике, об Искусстве, о Честности. Он просто делает фотографии в надежде, что у него их купят. Для него важен сам процесс работы. А при личном общении с Битоном сразу замечаешь свойственное ему умение создать у вас иллюзию, будто время может тянуться бесконечно. Понятно, что вся его жизнь строго подчинена неумолимо жесткому графику, но при этом он производит впечатление праздного джентльмена, расслабленного тропическим солнцем: если через десять минут ему надо быть в аэропорту, а он беседует с вами по телефону, он никогда не скомкает разговор, а будет до последней секунды одаривать вас роскошью своих учтивых манер. И можете не сомневаться: черта с два он опоздает на свой рейс! Столь же галантно, как с телефонными собеседниками, он ведет себя и со своими моделями. У всякого, кто позирует Битону, возникает ощущение легкого парения в пространстве – словно его не фотографируют, а пишут маслом, причем в роли живописца выступает некая незримая сила. Но Битон здесь – вот он! Пусть вас не обманывает его бесшумная походка: он всегда умудряется оказываться в нужном месте в нужный момент – в этом ему почти нет равных. Его визуальный интеллект – признак гения: никогда не будет изобретена такая фотокамера, которая смогла бы запечатлеть больше, чем способен увидеть его глаз. Когда слушаешь, как Битон описывает, в строго визуальных терминах, человека, или комнату, или пейзаж, – кажется, что это речь оратора, которая может быть уморительной, или безжалостной, или изысканно красивой, но