Информация - Мартин Эмис

Иногда вы касались ее, а она сладко постанывала и обволакивала вас своим теплом. Но иногда она так ненавидела вас, что становилась похожа на взведенный курок, до которого стоит лишь дотронуться. И тогда она уворачивалась от ваших прикосновений.

— Можно ли назвать обе книги утопиями?

Она уворачивалась от ваших прикосновений. И с этим можно было жить, это даже можно было понять. Но там еще были ее братья.

— Можно ли их назвать идиллиями?

Там были ее братья. Ее братья поджидали вас, чтобы разбить вам лицо.

— Считаете ли вы преобразование общества одной из обязанностей романиста?

После этого интервью было еще одно — последнее. Гвин надеялся, что последнее интервью будет легче, чем это. Ему хотелось, чтобы в интервью было бы побольше вопросов типа: «Сколько времени вы отводите для работы?», «Вы пользуетесь компьютером?», или (подумать только) «Сколько денег вы зарабатываете?», или даже «С кем вы спите?». Теперь его воспринимали куда более серьезно. Потому что теперь все было по-другому: представители литературы и общественности приходили с черного хода, чтобы расследовать случаи массового интереса. Гвину нравилось, когда его воспринимали всерьез, и он хотел и ждал от этого гораздо большего. И его очень привлекала мысль о том, что его творчество обманчиво просто. Но вместе с тем он хотел бы, чтобы ему задавали вопросы полегче. С трудом продираясь сквозь частокол ответов, Гвин взглянул в свое расписание, чтобы посмотреть, кто на очереди. Некто из журнала, который предлагают пассажирам во время полетов одной чартерной фирмы из Ливерпуля. Это хорошо.

После этого должен был прийти великий Абдумомунов, чтобы научить Гвина играть в шахматы. Раньше Гвин ездил к великому Абдумомунову (в дом на скале в Кенсал-Грин), но теперь великий Абдумомунов сам приезжал к Гвину. Гвин думал, что старому гроссмейстеру доставляют удовольствие эти визиты. И он ошибался. Эти визиты для великого Абдумомунова были мучением — в смысле шахмат, — а это, пожалуй, единственное, что еще имело для него смысл. Он привык учить избалованных, но смышленых десятилетних ребятишек, которые хватали все на лету. А что касается Гвина, то он был достаточно гостеприимен, оплачивал дорогу, и у него был до неприличия роскошный дом; но Гвин никогда ничего не запоминал. Учить его шахматам было все равно что учить искусству стихосложения человека, который может лишь сказать «дуб», «день» и «сук». Сейчас они работали над дебютами с подвохом, в которых кишащий пешками центр в перспективе давал черным шанс.

Великому Абдумомунову казалось, что Гвин хочет научиться мошенничать в шахматах. Шахматное мошенничество имеет долгую и славную историю. «Посадите вашего противника так, чтобы солнце светило ему в глаза» — эта максима восходила еще к VI веку — к праздным набобам и томно развалившимся на подушках халифам. Разумеется, в шахматах невозможно смошенничать: мошенничая за шахматной доской, вы добиваетесь лишь того, что вам самому начинает казаться, будто вас обдурили. Подобно многим старым гроссмейстерам, великий Абдумомунов мог учить игре, но терпеть не мог играть. Вынужденные паты доставляли ему некоторое удовлетворение. Ничьи по взаимному согласию сторон приводили его в состояние легкого беспокойства. Он терпеть не мог проигрывать. И выигрывать он тоже терпеть не мог.

— Погоди, — сказала Гэл Апланальп. — Ты ведь не хочешь, чтобы я его уволила.

Гвин был в городе. Это была его еженедельная встреча со своим агентом, которую он не хотел пропускать (до дня публикации в Британии осталось совсем немного времени).

— Он сам себя уволил, — ответил он. — Решил предать все свои книги забвению. Его жена теперь ходит на работу, а он торчит дома и нянчится с детьми.

— Я попаду в ад за то, что свела его с «Болд аджендой». Кто знал, что они окажутся липой? Он даже не позвонил и не обругал меня. Почему?

— Ему стыдно, — сказал Гвин.

— …Как это печально.

— Да, типа того. И тем не менее. Теперь — к вопросу о продаже авторских прав за границу. Я вынужден платить кусок, а иногда даже два сверх пяти процентов всевозможным посредникам. Может, эти посредники и хороши, чтобы рассылать и получать факсы. Но что еще полезного они для меня делают? И почему в Японии не пять, а двадцать процентов?

Гэл сказала Гвину, что так было всегда.

Гвин сказал Гэл, чтобы она постаралась найти новые, лучшие варианты. Потом он спросил:

— Который час?

— Уф!

Гвин выбрался из постели и приступил к поиску своих носков и трусов, которые он разбросал по комнате сорок минут назад, разыгрывая беспечность, в которой теперь не было надобности. К тому же спальня Гэл выглядела довольно неряшливо. Откуда-то из глубин его пищеварительного тракта донеслось тихое бульканье разочарования: безупречная деловая женщина ведет вас из безупречного офиса, вы поднимаетесь по лестнице, глядя на безупречные стрелки на ее чулках, чтобы вдруг оказаться в атмосфере невротического беспорядка… Вообще-то в данный момент Гвин чувствовал себя замечательно. По дороге сюда с ним ничего не случилось. И чутье ему подсказывало, что с ним ничего не случится и на обратном пути на проспект Холланд-парк-авеню. У Гвина было такое чувство, что он поправляется, провалявшись месяц в жару и бреду. Желая выразить уверенность, постаравшись придать своему голосу уверенность, Гвин сказал:

— Не увольняй Ричарда. Он придает определенную респектабельность твоей клиентуре. Все остальные — дешевка, верно? Романы, написанные синоптиками, игроками в дартс и королевскими шоферами… Тебе бы надо посидеть на диете, любимая.

Гэл выдержала паузу. Потом она сказала:

— Ты думаешь, я не на диете?

— Вообще-то я серьезно, любимая. Я не представляю себя с толстым агентом. Мне это не подходит. Мне придется перейти к кому-нибудь другому, к той же Мерседес Соройя, например. Какие глаза! Какие ножки!

Гвин терпеливо стоял посреди комнаты, держа в руке трусы. Гэл, которая собралась вставать, снова юркнула под одеяло.

— Это нечестно. Ты — всемирно известный романист. А тело у тебя как у мальчика.

— Спасибо, любовь моя.

Мысли Гвина на мгновение переключились с Мерседес Соройя на Одру Кристенберри, которая скоро должна была приехать в Лондон. Потом он вспомнил Деметру: снисходительно.

— Да, насчет следующей недели. Папаше Деми стало хуже. Угу. Она хочет, чтобы мы съездили к ним на несколько дней. Так что я не смогу приехать на следующей неделе.

— Я сейчас расплачусь, — сказала Гэл.

— Что значит этот взгляд?

— Ничего. Ты же знаешь, я не могу без улыбки смотреть на тебя, когда ты одеваешься.

Гвин стоял в носках и трусах, осеняемый бухтами — или лагунами — мужественных залысин.

— Спасибо, любимая.

На этот раз Гвин словно налетел на фонарный столб. Выходя от Гэл, он всегда скромно потуплял взор и вяло соскакивал с последней ступеньки, чтобы набрать скорость…

— Ты готов, приятель. — Молодой негр, словно отлитый из чугуна, распластал его на перилах и склонился над ним, держа подушечки больших пальцев — такие теплые, уверенные и пахучие, как у врача, — на закрытых веках Гвина. — Послушай, что я тебе скажу. Мы все это по телику слышали. Я твой самый страшный кошмар. Я выключу тебе свет. Мы это все слышали. По телику. Ты готов, приятель. Ты только посмотри, как ты головку откинул. Ты готов.

~ ~ ~

Начались каникулы и вместе с ними — Неделя единоличного попечительства Ричарда.

Это было время великих откровений. Это было время непрестанных открытий. Кто бы мог подумать? За какие-то пять дней, пока он занимался своими нехитрыми делами в компании этих юных душ, его посетило истинных озарений больше, чем за долгие годы уединенных трудов, когда он склонялся над своими книгами, пропахшими пылью и затхлостью…

Утром во вторник Ричарда осенило: он понял, почему женщины не создали ничего достойного, почему они ни на что не годятся, почему они никогда ничего не достигают и почему они никогда ничем ничему не содействуют. То есть ничему долговечному. Это происходит не обязательно потому, что у них дети. Это происходит потому, что они постоянно возятся с детьми. И что бы вы по этому поводу ни думали, в пользу этого мнения следует сказать следующее: оно не требует дальнейших расследований. По крайней мере, Ричард не намерен углубляться в эти дебри. К чему тратить драгоценное время, когда можно употребить его на то, чтобы развязать затянувшиеся узлом шнурки, или на то, чтобы смахнуть со стола крошки, или в очередной раз споткнуться о писклявую игрушку, или плюхнуть ломтик какого-нибудь дерьма на сковородку, или поползать на четвереньках в поисках завалившейся детали от игрушечного вооружения — под диваном, кроватью или за плитой? Джина вернулась в шесть. Тогда Ричард прошел в кабинет и принялся за рецензию нового «Жизнеописания Уорика Дипинга». Через сорок минут у него получился примерно следующий текст: