Информация - Мартин Эмис

Этого было уже больше чем достаточно. Было ясно, как божий день, что сделал Гвин. Вернувшись в свою каморку, он собрал все справочники для любителей кроссвордов и пособия по садоводству и написал «Амелиор». Но он пошел еще дальше. На самом деле разгадка не в этом…

«Предположим», — продолжал Ричард, окрыленный дешевым красным вином и аудиторией из трех человек. Предположим, что развитие литературы по нисходящей линии предопределяется развитием космологии по восходящей линии. Для людей история космологии — это история прогрессирующего унижения. Этому унижению люди яростно противились, но их иллюзии одна за другой рассеивались, и люди смирились. По крайней мере, гнет унижения усиливался постепенно.

Гомер считал, что звездное небо сделано из бронзы — что это щит или купол, опирающийся на столбы. Гомера уже давно не было на свете, когда впервые возникло предположение о том, что мир не плоский.

Вергилий знал, что Земля круглая. Но он думал, что Земля — это центр Вселенной и вокруг нее вращаются Солнце и остальные звезды. И он считал, что Земля неподвижна.

И Данте — тоже. Вергилий был его путеводителем по чистилищу и аду, потому что ничего не изменилось. Данте знал о затмениях, эпициклах и о ретроградном движении светил. Но он не имел ни малейшего представления о том, где находится он сам и с какой скоростью движется.

Шекспир думал, что Солнце — это центр Вселенной.

Вордсворт тоже так думал, и еще он считал, что Солнце состоит из угля.

Элиот знал, что Солнце это не центр Вселенной и что оно не центр нашей галактики, а наша галактика, в свою очередь, это не центр Вселенной.

От геоцентризма к гелиоцентризму, к галактикоцентризму и к эксцентризму. Вселенная становилась все больше, и не с той постоянной скоростью, с какой она естественно расширялась, а огромными скачками, вместе с прорывами человеческого разума.

А теперь приготовьтесь к следующему удару: к множественности, а возможно, и бесконечности других вселенных.

И поэтому вот что нам придется сделать. Вот что надо сделать, чтобы все вновь обрело новизну. Надо сделать так, чтобы эта Вселенная ощущалась меньше.

Вот это Гвин и сделал. Ричард это понял, перепечатав «Амелиор». Гвин сделал это спокойно, ненавязчиво, твердо. И то, что он сделал, выражено в романе одной-единственной запоминающейся фразой: «видимая невооруженным глазом Вселенная». Так вот чем был Амелиор: он был центром видимой невооруженным глазом Вселенной.

Само собой, в романах Гвина мало говорилось об астрономии. Зато постоянно говорилось об астрологии. А что такое астрология? Астрология посвятила себя вселенной, центром которой является человек. Астрология шла дальше утверждения о том, что звезды рассказывают о нас. Астрология заявляла, что звезды рассказывают обо мне.

Ричарду захотелось узнать, как себя чувствовал Гвин. Ричард позвонил ему и спросил:

— Ну, как твой локоть?

— Все еще болит, — ответил Гвин.

— Значит, никакого тенниса. И никакого снукера. Но в шахматы, я думаю, мы могли бы сыграть. Я знаю, у тебя проблемы с головой. Постоянный зуд в мозгах. Тебе надо расслабиться. Втирай в голову на ночь какую-нибудь согревающую мазь.

— Подожди минутку.

Гвин сидел в кресле у окна в своем кабинете. У него была пауза между интервью. Он договорился с рекламщиками, что журналисты сами будут к нему приезжать. Все, что ему было нужно, — теннисный корт в подвале и парочка ресторанов, и тогда ему никогда не придется выходить из дома. В дверь постучали, и в комнату вошла Памела. Она назвала какой-то ежемесячный журнал и сказала, что пришли люди из этого журнала.

— С фотографом? — спросил Гвин.

— С фотографом.

— Что-то они рано. Пусть подождут… У меня интервью, — объяснил Гвин в трубку. — На чем мы остановились?

— Мы говорили о твоей голове, — сказал Ричард.

— Слушай, я должен тебе сказать, что последнюю пару лет я тебя обманывал.

— Ты о чем?

— На самом деле я гораздо сильнее тебя во всех играх. Я гораздо сильнее тебя и в теннисе, и в снукере. И даже в шахматах. Такое иногда случается после большого, всемирного успеха. Откуда-то берутся новые силы, прилив энергии. В особенности это касается секса и соревновательной сферы.

— Но ты же всегда проигрываешь.

— Верно. Но я просто не хотел выигрывать. Понимаешь, я думал, что если еще и это, то ты просто можешь не выдержать.

— О боже. Это все-таки случилось. Я всегда знал, что у тебя в голове живет такая проказливая придурь. И подает голос то из одного, то из другого уголка. Итак, это случилось.

— Что случилось?

— Придурь стала размножаться. Деми сказала, что ты теперь сам на себя не похож. Что ты это не ты. Что бы это ни означало.

— Послушай. Высвободи для меня день, и мы устроим триатлон. Захвати сменную одежду. Для начала сыграем в теннис. Потом в снукер. А потом пообедаем у меня и закончим парочкой партий в шахматы.

— Мне уже не терпится. Больше никаких оправданий. И никаких несчастных случаев и отделений реанимации.

— Послушай. Что именно Деми тебе сказала? Что-нибудь про мою работу?

— Я записал. И даже отпечатал. «Гвин не может писать ни за что».

— Ты уверен, что она говорила обо мне?

— Я у нее переспросил на следующее утро. Она сказала: «Но ведь он правда не может». А я ей сказал…

— Высвободи для меня день.

Гвин встал, подошел к окну и посмотрел на улицу. Мир любил и в то же время не любил его. Бедный Гвин и все эти противоречия познания.

Теперь на улице Гвин не знал, как и куда ему смотреть. Мир говорил, что любит его. Так почему же у него так щиплет в уголках глаз? Он не чувствовал взаимности. Розовые губы цветущей вишни целовали его, беззвучно произносили его имя, шептали и показывали ему свои язычки. Мать-Земля дышала на него и жаром, и холодом — таким же жарким, как сгущенный воздух Венеры, и таким же холодным, как Плутон с его обледеневшими скалами.

По правде говоря, интересы Гвина не простирались высоко над землей. Лишь до тропосферы, поскольку от нее зависела погода, да иногда в стратосферу, когда ему случалось пролетать по ней. О том, что Земля вращается вокруг Солнца, он вспоминал дважды в год, когда ему приходилось переводить часы. Космология «Амелиора» ничем не была обязана Ричарду Таллу. В этой книге, равно как и в ее преемнице, Гвин старался убедить читателя в практическом приложении космоса. Он стремился изобразить Вселенную лишь в той мере, в какой разумный человек (такой, как он сам) мог извлечь из нее пользу. Там было Солнце, и не важно, из чего оно сделано, но оно вставало и садилось, помогая произрастать зелени и одаривая вас загаром. Там была Луна и Лунный человек на ней. Фоном служил усыпанный звездами задник, и если понадобится, он будет указывать вам путь на море. А что там за всем этим — не стоит ломать голову.

Гвин помедлил у окна, пока новый фотограф устанавливал свет, штативы и белые зонтики. Это интервью брала девушка (непривлекательная). Со странной враждебностью Гвин отметил про себя, что Памела, улучив момент, положила на круглый стол рядом с его креслом кипу свежих еженедельников. Рядом со стопкой еженедельников за прошлую неделю. А он еще даже… «Жадный до чтения, Барри всегда…» «Он считал своим долгом быть в…» «В этом, как и во всем другом, Барри подчинялся духу инстинктивной прозорливости: он умудрялся из всего извлечь…»

— Вы не возражаете, если я воспользуюсь диктофоном?.. Не могли бы вы что-нибудь сказать? Что у вас было сегодня на завтрак?

— Дайте вспомнить. Половина грейпфрута. И чай.

— Однажды вы сказали: «Похоже, никто не любит моих книг. Кроме читателей». Можете ли вы сейчас повторить свои слова?

За окном на ветру раскачивались ветки цветущей вишни. Там вступал в свои права Лондон.

— Как тогда вы объясните свое всемирное признание?

Там в свои права вступал Лондон. Мир похож на любовницу, которая любит вас лишь изредка. Иногда, когда вы ее касались, она сладко постанывала и обволакивала вас своим теплом.

— Можно ли считать Амелиор своего рода землей обетованной? Отталкивается ли он от этого столь манящего мифа?

Иногда вы касались ее, а она сладко постанывала и обволакивала вас своим теплом. Но иногда она так ненавидела вас, что становилась похожа на взведенный курок, до которого стоит лишь дотронуться. И тогда она уворачивалась от ваших прикосновений.

— Можно ли назвать обе книги утопиями?

Она уворачивалась от ваших прикосновений. И с этим можно было жить, это даже можно было понять. Но там еще были ее братья.

— Можно ли их назвать идиллиями?

Там были ее братья. Ее братья поджидали вас, чтобы разбить вам лицо.

— Считаете ли вы преобразование общества одной из обязанностей романиста?

После этого интервью было еще одно — последнее. Гвин надеялся, что последнее интервью будет легче, чем это. Ему хотелось, чтобы в интервью было бы побольше вопросов типа: «Сколько времени вы отводите для работы?», «Вы пользуетесь компьютером?», или (подумать только) «Сколько денег вы зарабатываете?», или даже «С кем вы спите?». Теперь его воспринимали куда более серьезно. Потому что теперь все было по-другому: представители литературы и общественности приходили с черного хода, чтобы расследовать случаи массового интереса. Гвину нравилось, когда его воспринимали всерьез, и он хотел и ждал от этого гораздо большего. И его очень привлекала мысль о том, что его творчество обманчиво просто. Но вместе с тем он хотел бы, чтобы ему задавали вопросы полегче. С трудом продираясь сквозь частокол ответов, Гвин взглянул в свое расписание, чтобы посмотреть, кто на очереди. Некто из журнала, который предлагают пассажирам во время полетов одной чартерной фирмы из Ливерпуля. Это хорошо.