Информация - Мартин Эмис

Весь бар внимательно прислушивался к Ричарду, к его словам и его голосу. Громкому и непререкаемому. Мощному голосу оперного певца, бездонно глубокому басу Бэрона Окса.

— Ты считаешь себя кем-то вроде дикаря. Кем-то вроде ребенка, вскормленного волками. Нет, — продолжал Ричард, — ты выкормыш суки, который сначала бродяжил в городе, а потом в деревне. «Авейронский дикарь». Я читал эту книгу, приятель. Я даже писал на нее рецензию! Они думали, что он расскажет им все, чего они не знают. О природе и воспитании. О цивилизации. Так, значит, никто не называет твою мамочку «старой каргой»? Все называют твою мамочку «старой каргой». Я называю твою мамочку «старой каргой».

— Оставьте его, он в стельку пьян, — сказал Бен. Или Ден. Потому что Скуззи в таких случаях всегда обходился без разговоров.

— Но он не мог говорить. Бедняга не умел говорить. Дикари не умеют говорить. Да и что ты можешь мне сказать? Что ты можешь сказать нам? Верни мне мои деньги. Верни мне деньги.

— Ой, — сказал Ден. Или Бен.

Ричард повернулся к ним с церемонным поклоном. И, проходя мимо Скуззи, сказал ему прямо в лицо:

— Никакая это не «мышь». Это «моль». Понял ты, тварь бессловесная? Это — моль.

Гвин сидел в глубоком, круглом кресле, в одном из небоскребов финансового центра Лондона — Сити и думал о том, какие изменения желательно внести в стиль его интервью теперь, после того как дело с «Глубокомыслием» разрешилось в его пользу. В будущем, когда ему станут задавать сложные вопросы, вероятно рассчитывая, что он проявит свое глубокомыслие, он будет отвечать что-нибудь вроде: «Я просто пишу все, что мне приходит в голову», или «Выводы пусть делает читатель», или «В конце концов, я писатель, а не критик».

С минуты на минуту должен был подойти приятель Гвина Себби. Они немного поболтают, а потом вместе пообедают. Раз в два месяца Гвин приезжал сюда пообедать. Иногда произносил небольшую речь. Гвин нередко говорил, что Себби знаком с очень интересными людьми. Гвин встал и подошел к окну: таких помещений — «парящих» над городом — у Себби было много. Оно напоминало старый офис Гэл в Чипсайде, только еще выше и шикарнее. Отсюда можно было смотреть сверху вниз на стаи птиц, кружащих над потным городом. И отсюда было видно, какие формы постепенно принимает город благодаря таким людям, как Себби.

Наконец появился сам Себби. Потирая руки, он стал рассыпаться в извинениях и поздравлениях.

— Спасибо, — сказал Гвин. — Послушай.

После этого Гвин предупредил, что хочет познакомить Себби с гипотетической ситуацией. Себби привык к тому, что его знакомят с гипотетическими ситуациями. Начиная каждую фразу со слова «допустим», Гвин в сжатом виде изложил события последнего времени и рассказал об инциденте, случившемся накануне вечером.

— Допустим, что это случилось, — сказал он, — то есть я хочу сказать, понятно, что, когда человек становится известным, подобные вещи с ним будут случаться. Но я тут переговорил с несколькими людьми, которых показывают по телевизору чаще меня, и они сказали, что подобное с ними случается — примерно раз в год. А не каждый день. Итак. Допустим, что это не случайно. Допустим. И что мне в таком случае делать?

И Себби ответил:

— Повидаться со мной.

Гвин тут же почувствовал, что какая-то часть его мыслей, освободившись, переключилась на прежнюю тему. «В конце концов, я писатель, а не критик» — звучало чересчур сухо и высокомерно. Надо быть скромнее, но при этом и более таинственным: лишь намекать. «Почему я пишу? А почему паук плетет свою паутину? Почему пчела собирает мед?» Это звучало несколько…

Себби спросил у Гвина, есть ли у него какая-нибудь информация о нападавших.

— Да, да, конечно, — ответил Гвин. Он поискал в бумажнике клочок бумаги с номером «морриса». Нет, клочок был в записной книжке, в другом пиджаке. — Он в другом пиджаке, — сказал Гвин. — Пожалуй, стоит начать с инструктора по вождению. В разговоре со мной он все отрицал, но Деми говорит, что он знает одного из сидевших в машине. Его все зовут Бацем, но его настоящее имя Гэри.

Себби было нужно от Гвина еще кое-что. Но тут возникло затруднение, потому что Гвин останется лейбористом до гробовой доски.

— Дай мне подумать. А по поводу нашего разговора, что ты собираешься предпринять?

— Тебе это незачем знать.

И они отправились обедать.

В целом Ричард был в восторге от книжки «Брожу среди чудес» — она ему нравилась и на ощупь, и на вес. Он сравнил «Брожу среди чудес» с «Поддельной любовью», и надо сказать, что она выглядела точно такой же старой, незначительной и забытой — хотя, разумеется, книга была совсем новой. Ричард пинал ее несколько часов по кабинету, мочил водой, использовал как пепельницу, царапал своими обгрызенными ногтями. Основная разница между его «Чудесами» и «Поддельной любовью» состояла в том, что у «Поддельной любви» был вид книги, которую читали. Поэтому Ричард потратил массу времени не столько на то, чтобы ее перечитать (он и так ее уже два раза перечитал, смакуя собственные интерполяции), сколько на то, чтобы еще раз перелистать. Немытыми руками. Грязными городскими пальцами. Бальфур держался спокойно, тактично и больше вопросов не задавал. Казалось, он и так все понимал. Разумеется, Бальфур знал о «Глубокомыслии» и принес Ричарду свои соболезнования. Он даже расчувствовался и заявил, что не настаивает на том, чтобы Ричард слишком усердствовал в ближайшие недели. По сути, Бальфур вручил Ричарду награду «За глубокомыслие» от имени «Танталус пресс».

Ричард позвонил Рори Плантагенету и договорился о встрече в ближайшую пятницу.

— Нет, — сказал он. — Это слишком деликатное дело, чтобы обсуждать его по телефону. Я хочу кое-что проверить. Возможно, это мистификация. А может, это о-очень интересная история.

Ричарда не могло не раздражать, что в данный момент на его письменном столе лежали три литературных портрета Барри в стадии написания. Три портрета: основной, альтернативный основному и альтернативный альтернативному. Основной вариант, по оценке Ричарда, был работой цельной и прочной, как кремень, — благородным образчиком древнего литературного жанра под названием «пасквиль». Пасквиль полярно противоположен панегирику, иными словами, он состоит из личных оскорблений и поклепов. Причудливо написанный и фантастически злой основной вариант мог бы, не смущаясь, занять место рядом с некоторыми отрывками из Свифта, Бена Джонсона или Уильяма Данбара. Но почти от всего этого Ричард был вынужден отказаться. По сравнению с основным вариантом альтернативный и альтернативно-альтернативный варианты были всего лишь добротной клеветой — такие часто можно увидеть (так, во всяком случае, казалось Ричарду) на страницах газет некоторых тоталитарных государств — издатель под давлением сверху ослабляет внутреннего врага, чтобы затем предать его забвению. Однако Ричард считал, что альтернативно-альтернативный вариант не должен быть таким же сюсюкающим, как альтернативный, рассчитанный на то, когда Гвина (в тяжелом, но стабильном состоянии, как и проза Ричарда) увезут в реанимацию. И от этого варианта тоже нужно было отказаться.

Ладно, подумал Ричард. Плагиат даже лучше. Плагиат позволяет соблюсти приличия. Тот, кто пером живет, и умирать должен от… ну и так далее. Ричард по-прежнему чувствовал, что насилие проще и лучше, но насилие было пришельцем из другого жанра. Только посмотрите, как оно подавляет его прозу… Возможно, насилие — любое насилие — это по сути своей категориальная ошибка. Насилие невероятно и примитивно одновременно. В любом случае от него придется отказаться. Ричард понимал, что Гвин в конце концов сложил дважды два и теперь предпринимает соответствующие меры. И Кузенc теперь не с ним. Стив Кузенc мужественно прочитал «Без названия» от корки до корки, но этим его заслуги ограничивались. Кузенc — читатель Ричарда. Его читательская аудитория.

Что касается альтернативно-альтернативного варианта, Ричард, безусловно, начал бы со скандала, который он собирался организовать. С неискренностью, такой же чистой и изысканной, как музыка горних сфер, он заявил бы, что «не хочет ничего добавить» к шумихе вокруг «этой злополучной истории». Затем пустился бы в общие рассуждения о плагиате и о человеческом «я», о том, что корни плагиата нужно искать в мазохизме и отчаянии, в пораженческих мечтах причинить себе вред, и о том, каким несмываемым пятном ложится это явление на насильника и на его жертву. Далее, если у него достанет желчи, Ричард призвал бы читателя с симпатией отнестись к Таду Грину, этому несправедливо забытому правдоискателю, который жил и умер, так и не узнав, что его труд, его прозрение, пусть даже переоблачившись в наемнические одежды, в конце концов принесет (ложное и преходящее) утешение целому полушарию планеты…