Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах - Коллектив авторов

Приснился мне чудный сон. Я не могу вкратце описать его содержание, тем более то что касается моей дорогой семьи. Во сне я побывал в Молотове. Все выглядело настолько реально, что я почти физически ощущал происшествия этой «командировки». Некоторые эпизоды утонули в тумане и почти не запомнились. Однако отдельные образы запечатлелись в памяти столь ярко и выпукло, что я не могу их забыть.

Итак, по порядку. Еду с попутчиками в Молотов. По дороге нас обстреливает артиллерия и бомбит авиация, мы отстреливаемся из вагонов. Наконец мы в Молотове. Я иду прямо на завод. Попадаю в большую залу, совершенно пустую, несколько мрачного вида. Из противоположной двери с полотенцем на плече и мыльницей в руках выходит нач. 2-го отдела В. Кобылин.

– Александр Тихонович, – восклицает он приятно удивленным голосом, – какими судьбами?

– Да вот в командировку приехал, принимайте. Скажи, кстати, номер квартиры моей семьи.

– А вот пойдешь по этому коридору, – при этом он размашисто махнул рукой, – и в конце его по левой стороне увидишь кв. 44, тут они и живут.

Я вошел в длинный коридор и действительно в конце его нашел дверь с номером 44-0, а не просто 44. Войдя в эту дверь, я снова попал в коридор, по правой стороне которого располагались несколько комнат. У самой дальней меня встретил отец и предложил присесть на скамейку, чтобы дождаться Тамару, которая была чем-то занята. Через пять минут в прихожую вошел старик с седой бородой и накрашенными губами. Не говоря ни слова, «старик» с ловкостью молодой женщины прыгнул ко мне на колени и стал страстно меня целовать. Я сразу понял, что это Тамара.

– К чему такой маскарад? – спрашиваю.

– А к тому, что я состою членом драмкружка и готовлюсь к репетиции.

И она принялась осыпать меня поцелуями, обсыпав пудрой и испачкав губной помадой. Затем она сдернула бороду и парик и предстала передо мной знакомой и родной Тамарой. Схватив за руку, она потащила меня в комнату, которая оказалась большой деревянной избой с огромной русской печкой. Мы сели на ее кровать, крепко обнялись и стали ласково ворковать.

Боря сидел рядом на полу и занимался какими-то игрушками. И так скромно и необычно тихо для него, что я не мог не спросить:

– Боря, что же ты молчишь, шел был погулять, что ли.

– Я не хочу, папа, мне и здесь хорошо.

– Он теперь стал хорошим, послушным мальчиком, – сказала Тамара.

У печки возилась Михайловна, готовя закуску для неожиданного гостя. Дочку увидеть, к сожалению, не удалось, т. к. она была в школе. Я бы, конечно, дождался ее прихода, но сладкий сон был нарушен громким криком беспокойного соседа:

– Гражданин Перепелкин, пора вставать, уже половина восьмого.

Так жалко было расставаться с чудесным видением, что я долго лежал с закрытыми глазами. Мысленно уносясь туда, откуда меня вырвал заботливый сосед.

Этот чудесный сон – следствие тоски и скуки, которые все более одолевают меня вдали от семьи. Вот уже десятый месяц пошел, как мы расстались. И кто знает, сколь долго она продлится и суждено ли встретиться. ‹…›

2/VI-1942 г[ода]

Вот и июнь на дворе. Припекает солнышко, кое-какие оставшиеся птички по утрам затягивают свои милые песенки, так непохожие на вой снарядов.

Наступили тревожные дни. Немцы, очевидно, готовятся к штурму. ‹…› Это я заключаю из тех действий, который предпринимает Военный совет Ленинградского фронта. Населения вновь срочно мобилизуются на окопные работы. На нашем заводе берут почти половину рабочих. Коллективы некоторые предприятий, пока не возобновивших производство, забирают полностью во главе с руководством. Посмотрим, как будут развиваться события дальше.

4/VI-1942 г[ода]

Гудят наши самолеты, патрулируя ленинградское небо. Ничего особенного не произошло. Сегодня ночью, возвращаясь домой, слышал артиллерийскую канонаду. Это наши обстреливали немецкие позиции с кронштадтских фортов, кораблей и из дальнобойных орудий. Дома около полуночи слышал разрывы вражеских снарядов в соседнем районе. Насчитал порядка двух десятков и крепко заснул. ‹…›

12/VI-1942 г[ода]

Вчера было хорошее настроение, а сегодня оно здорово пошатнулось и дало крен. В чем дело? А в том, что я получил от Тамары два письма. Ну и хорошо, надо радоваться. Так я и сделал. Когда Х-й, войдя ко мне в кабинет, заявил: «Пляши, Александр Тихонович», я сделал ногами замысловатую фигуру и пробежал по комнате дробью, догадываясь, что мне есть письмо.

На поверку пришли два письма, да еще с довеском – запиской, посланной с Васильевым в Москву. Но когда я прочел эти письма, то вместо пляса захотелось плакать от досады.

Дело в том, что, во-первых, из писем видно, что Тамара около четырех месяцев не получает вычитаемые у меня деньги. Следовательно, ни я, ни она ими не пользуется. Деньги где-то гуляют в бухгалтерских записях. Эти сведения я получал и раньше, поэтому 4 июня финотделом были переведены ей 2400 рублей, а 31 мая я послал телеграфом 2000 рублей. И после этого получать такие известия, а у меня там дети. Жаль их, родненьких. На одну зарплату Тамары и в мирное время не просуществовали бы. Представьте состояние людей при тех баснословных ценах на продукты, которые существуют в настоящее время, повышаясь ежедневно. Да подчас и за большие деньги иных не достанешь. Но это еще ничего. Совесть у меня была спокойна, я знал, что деньги посланы и что, возможно, уже их она получила, пока доходили ее письма до меня.

Хуже и неприятнее всего то, что она меня очень зло оскорбила тем, что заподозрила меня в неверности. Редко пишу, еще реже она получает (естественно, что письма не доходят), деньги не переводятся, все эти факторы, сдобренные имеющимися в ее распоряжении обо мне «сведениями», натолкнули ее на подозрение. А нет ли тут, дескать, чего-нибудь такого? Она начала даже сдабривать свои короткие письма фразами: «ты в моих письмах, видимо, не нуждаешься; не находишь для меня ласковых слов; поддержки никакой не вижу и мне придется нести всю тяжесть жизни; о тебе есть кому позаботиться» и т. п.

Каково было ее состояние, если бы я ее начал упрекать в том же. Только в этом случае она поняла бы, как глубоко и больно без всяких на то оснований она оскорбила меня. Я ей так и напишу нарочно, что, может быть, ты это все и написала для того, чтобы отвести от себя подозрение, что именно на тебе сказалось время и расстояние, и ты первая начала думать, а может быть, действовать в том смысле, чтобы создать себе новую семью и бросить