Час волка на берегу Лаврентий Палыча - Игорь Боровиков

– никого, понеже архиереи наши развращены не меньше генералитета, а всю жизнь прожившие на Западе последние Романовы от России далеки, как никогда. Снизу – тоже пустота, зыбь, пьяное болото. Нет, тут единственно железная рука воинов Аллаха способна что-то предпринять.

Какое счастье, что я до неё не доживу!

Посему вполне возможно, что уже в этом веке мулла, кричащий "Алла акбар!" с украшенной полумесяцем бывшей колокольни Ивана Великого будет русским, и паства его тоже будет говорить по-русски. Да и сам этот переход, скорее всего не будет для народа слишком болезненным.

И тотальное уничтожение памятников прошлого пройдет без особых эксцессов. Чай не впервой. Со старцем Нестором прошлое жгли, с товарищами большевиками его за борт выкидывали. Мы привыкшие, нам от самих себя отказаться, как два пальца об асфальт. Были русские люди воины Христа, станут воинами Аллаха. Всего-то делов спилить с куполов кресты, а полумесяцы там и так присутствуют. Вот только это будут уже какие-то совершенно другие русские, так что, Шурик, давай вместе радоваться, что нас среди них не окажется. Вовремя мы уходим…

… Хорошо, что у меня осталось еще граммов сто в фуфыре, а шариатскому закону я пока не подвластен. Значит, смело могу, не боясь стражей исламской революции, перелить их в граненый стакан и выпить за то, чтобы я был не прав. Давай, Шурик, нальем по последней и выпьем за то, чтобы я, старый мудак, был бы совершенно не прав.

Увы, с моими возможностями только так и могу способствовать выживанию и возрождение России. Пить за то, что не прав я, совсем не прав. За это и пью!… Поехали, за мою неправоту, чтобы вся моя пьяная болтовня именно ей и оказалась! Вздрогнули!…

За третий путь возрождения России, который, иншалла, наверняка существует. Просто моим пропитым мозгам он не доступен, а тем, кто меня трезвей и умней должен быть известен. Я верю в это, особенно, когда хорошо приму, вот как сейчас. Дай Бог! Иншалла! Так что на сей грустной ноте прощаюсь с тобой Александр Лазаревич до следующего раза, жму, наконец, на кнопку send и жду твоего ответного письма.

ГЛАВА 11

Монреаль, 22 февраля 2001

Дорогой Александр Лазаревич! Грустно было мне читать твой ответ.

Грустно оттого, что ты хоть и не полностью, но всё же согласился с моим представлением о современной России. Правда, обнадежило твое утверждение, что с моей, как ты выразился "пьяной эмигрантской колокольни" не видно тех путей, где лежит спасение нашей страны.

Также целиком согласен, что тебе и твоим коллегам есть, чем гордится, что жизни в Арзамасе вами прожиты не зря, ибо только ваше оружие и способно защитить сейчас совершенно разоренную страну. Без всякого стеба, Шурик, беру обратно свое когда-то высказанное тебе предположение, что мол, ты, как и я, жизнь свою провел, якобы, никакой пользы народу не принеся. Так же глубоко извиняюсь по поводу своей шутки о месте В.И. Ленина в Кунцкамере. Не сердись и поверь, что не хотел я тебя, как ты пишешь, "сознательно столь цинично обидеть". Просто, мысль эта по пьяне показалась мне такой забавной, что я не сдержался. Честно, не буду больше на сию тему зубоскалить.

Но никогда не соглашусь, что во всех нынешних российских бедах виноваты, как ты пишешь, "Ельцин и его клика, а страну нашу выведет из тупика только патриотическое марксистское правительство, регулируемый рынок и социально ориентированная политика". Шурик, вы уже нарегулировались, 70 лет выводили, ваш поезд ушел. Зато полностью поддерживаю и разделяю твой тост за то, что не я стою во главе государства Российского и не я со своими, как ты выразился,

"бредовыми идеями" распоряжаюсь принадлежащими народу исконно-русскими территориями, не от меня зависит, "какую религию, идеологию изберет наш народ ни сейчас, ни через сто лет".

Действительно не от меня. Слава Богу, хоть одной головной болью у меня меньше. Так что правильный тост, наливаем и – поехали! За не мою больную голову!

Сейчас после вторых сто грамм хороший пошел у меня шустрячок, и с его помощью спешу высказать некоторые соображения по поводу твоего отношения к человеку, которого ты упорно называешь только предателем-перебежчиком Резуном. Знаешь, когда я писал тебе о своем восхищении писателем-публицистом Виктором Суворовым, то и не сомневался в твоей резкой реакции. Но никак не мог ожидать, что ты встанешь в позу попавшего в историю ударника коммунистического труда, который во время процесса над Иосифом Бродским жутчайше его поносил. А когда адвокат робко спросил, читал ли тот стихи подсудимого, гордо ответил: Не читал, и читать не собираюсь!

Посему весьма удивила меня та гордость, с которой ты сообщил, что книги Резуна не только не открывал, но даже к ним и не прикасался, ибо "брезговал брать в руки такую грязь". Шурик, дорогой, вспомни твои собственные слова, обращенные ко мне в самые первые дни нашей с тобой интернетовской переписки. Ты меня тогда специально попросил, чтобы я в диалоге с тобой не проявлял, как ты выразился,

"политкорректности", а сообщал с полной откровенностью собственное мнение по любому вопросу. Далее ты написал (цитирую дословно): "Хотя я был и остаюсь марксистом, я все же по природе своей – исследователь, и мне всегда интересно рассмотреть и изучить любую высказанную точку зрения, даже самую антимарксистскую и экстравагантную". Так тебе ли, ученому исследователю, не знать, что информация не бывает грязной или чистой. Она бывает только ложной или подлинной. И почему бы ни открыть и ни прочитать хотя бы только для того, чтобы самому убедиться в ложности выдвигаемых идей?

Хочешь, я тебе скажу, почему ты этого не делаешь? Ты боишься.

Ведь на свете просто не существует человека умного, независимо и логически мыслящего, который бы, прочитав "Ледокол", "День М" и

"Последнюю республику", не согласился бы с выводами автора. Ибо не согласиться с ними невозможно. Не согласны с ним только те, кто по каким-либо причинам его не читал, или те, кто, мягко выражаясь, мыслят не совсем логически и независимо. Либо, вовсе не мыслят. Ты же к таким людям не относишься, потому и боишься. Не все, конечно, согласные с выводами Виктора Суворова говорят об этом вслух. Кто-то молчит, или даже отрицает очевидное из-за каких-либо конъюнктурных соображений, боязни кого-либо обидеть или просто из-за собственной душевной обиды на правду, которая оказалась абсолютно не совпадающей со столь привычным стереотипом о том, как злая, коварная фашистская

Германия подло напала на миролюбивый Советский Союз.

Ну что касается Германии, то тут спорить нечего, она такая именно и была, злая и коварная. У Суворова же не о ней речь, а о нас, о столь якобы беспомощном, миролюбивом Советском Союзе и его вожде товарище Сталине, которому коварный фюрер ударил ножом в доверчивую спину. Именно этот миф Суворов и определяет, как последний. Я же до глубины души ему благодарен за то, что он его развенчал и дал мне возможность на старости лет познать последнюю, конечную Истину, в которой наконец-то полностью встали на свое место все кусочки загадочной исторической мозаики двадцатого века, сошлись между собой все концы. Естественно, я понимаю, что это развенчание очень и очень многим, скажем, "неудобно". Уж больно неприятно чувствовать себя не в столь привычных одеяниях невинной жертвы, а в образе такого же мерзавца-милитариста, как и напавший на нас бандит.

Думаешь, мне самому не горько это признавать? Моя семья, между прочим, от немцев тоже весьма пострадала. Они сожгли живьем мою бабушку, мать отца, которую я никогда в жизни не видал, её дочь

Агнию, мою тетку, и её малолетнего сына. Сам не знаю почему, но у нас в семье об этом никто никогда не говорил. Видимо, отцу всё это было настолько больно, что он просто держал внутри себя, ни мне, ни сестре ничего не рассказывая. Впрочем, он и так с нами почти ни о чем не разговаривал, особенно со мной. Как-то весьма неразговорчивое было наше семейство. Я же сам об этой трагедии узнал лишь в зрелые годы, от второй тетки, Анны, которая побывала в той деревне сразу после освобождения. Вот что она мне рассказала.

Агния с мужем в конце тридцатых годов окончили педагогическое училище, и их направили в сельскую школу Новгородской области. Она же там перед войной родила, и к ним приехала бабушка моя, Любовь

Михайловна. А мужа тетки Агнии к тому времени уже забрали в армию, и он навсегда сгинул без вести в самые первые дни войны. Так она с матерью – моей бабушкой, и годовалым ребенком оказались в оккупации.

Немцы же в их деревне не стояли, но постоянно шастали поблизости партизаны, которых, как сказала тетя Аня, народ побаивался не меньше, чем немцев. И вот как-то ночью партизаны пришли к ним домой и потребовали постирать их белье. Бабушка и тетка всю ночь его стирали, а утром прибежала соседка и говорит: Уходите, а то вам смерть. Такой-то, мол, к немцам побег рассказать, что вы партизанам белье стираете. Они собрались и ушли в лес. Было это той самой страшной зимой с 41 на 42-ой год. Мороз стоял жутчайший, и они – молодая женщина, старуха, да годовалый ребенок, бесцельно бродили по заснеженному лесу, ибо идти им было просто некуда. Походили так по сугробам и вернулись домой. А тут и зондеркоманда подъехала: два десятка пьяных эсэсовцев. Окружили избу, забили окна и дверь досками, облили бензином и подожгли. Тетка выбила окно и стала кричать: "Помогите!". У одного из солдат нервы не выдержали, и он их пожалел. Взял, да кинул внутрь избы гранату. И уже никто больше оттуда не кричал.