Час волка на берегу Лаврентий Палыча - Игорь Боровиков

Зато пригреем человека.

Гардеробщика наше предложение сначала даже как-то испугало. Но мы его тут же успокоили, сказав, что приглашаем и сами платим. Он настолько растрогался, что чуть не заплакал и, шагая возле нас, все время благодарил, спасибо, мол, ребята, спасибо, уважили вы меня. И так под мелким мартовским снежком весело болтая в предчувствии близкой весны, прошли мы по Невскому, желтому от мимозных букетов, добрались до "Лакомки", сдвинули вместе два столика, сели и заказали каждому по мороженному и несколько бутылок каберне на всех. Очень мило сидели, вели беседы о том, о сем. Правда, выпили всё чересчур уж быстро. А денег на второй заход ни у кого не оставалось. Тут

Фима, который почти всё время молчал и в наш студенческий разговор не вмешивался, встал и говорит: "Извините, ребята, я поссать пойду". Ушел и вернулся. Мы же продолжаем сидеть, болтать. Вдруг к нам подплывает официантка с тяжеленным подносом. На нем бутыль коньяка, две шампанского, еще мороженое, какие-то дорогие шоколадные конфеты. И всё это великолепие начинает разгружаться на наши столы.

Мы в ужасе машем руками:Не наше! Мы не заказывали!

Официантка пожимает плечами, загадочно улыбается и говорит:

"Ваше, ваше. Не волнуйтесь, за все заплачено". Мы сидим с разинутыми ртами в полной прострации. Первым приходит в себя Лева Геворкян и заявляет: "В кафе армяне! Это они нам прислали!"

– Нет, грузины! – уверяет Гиви, – тбилисцы, сэрдцем чую!

Фима полностью с ними соглашается, мол, только армяне с грузинами на такое способны.

– Незнакомым людям бутылки посылать! – удивляется он, – во народ живет! Апельсины, мандарины, лавровый лист. Наверное, денег у них, хоть жопой ешь!

Мы начинаем выискивать, среди сидящих в зале, людей с кавказской внешностью. Крутим головами и обсуждаем, мол, вот эти, вроде, похожи… Не, скорее вон те… Причем наибольшую активность в поисках кавказцев проявляет именно Фима и все время тычет пальцами то в один угол, то в другой.

Коньяк и шампанское выпиты, мы все оживлены, говорим без умолку, размахивая руками, а Фима снова встает и извиняется: "Ребята, я поссать пойду". Снова уходит и возвращается. И буквально через пять минут та же официантка с той же загадочной улыбкой разгружает на наш стол такой же поднос с коньяком, шампанским и конфетами. Тут уже заинтригованность переходит все границы. Где они, наши благодетели?

Лева с Гиви и Фима по прежнему уверены, что это армяне или грузины.

Мы пьем, после каждой рюмки бродим по залу, выискиваем наших, как бы сейчас сказали, "спонсоров". Фима, правда, по залу не бродит, а только дает советы с места. Мол, вон того проверьте, и того тоже.

Лева с Гиви бегают по его указаниям и спрашивают у всех подряд: "Гай эс?" "Картвели хар?" (Ты армянин? Ты грузин?). Но шестьдесят третий год – не двухтысячный, и кавказцев в кафе Лакомка просто нет.

За нашим столиком царит подлинное веселье, праздник души, и снова всё выпивается до последней капли. Фима опять отлучается, пробормотав ту же фразу: "Ребята, я поссать пойду". И та же самая официантка в третий раз подплывает к нашему столу с таким же подносом. И только тогда до нас доходит.

– Фима, так это же, бля, ты! – кричим мы наперебой.

– Ну я, – отвечает наш гардеробщик. А что не могу? Я десятый год на филфаке в гардеробе работаю, и первый раз меня студенты с собой в кафе пригласили. Что я такой факт никак не отмечу?

Впоследствии мы с Фимой очень задружились, и он нам многое о своей жизни порассказал. Оказывается, он был одним из самых известных в Питере подпольных книготорговцев, и вся профессура города знала, что если нужно найти какую-либо редкую книгу, то обращаться надо только к Фиме в гардероб филфака. Фима знал в совершенстве все возможные названия книг, все издательства мира, всех авторов, годы издания, тиражи, где их можно достать и по какой цене. Так что денег у него хватало. Подпольным миллионером вроде пресловутого Корейко он, конечно же, не был, но без тысячи рублей в кармане на "мелкие расходы" из дома не выходил никогда. А внешний вид держал для отмазки от ОБХСС. Однажды даже рассказал нам, как специально пришивал к штанам заплаты другого цвета для надлежащего эффекта бедности.

И с того далекого, канувшего в Лету 8 марта 63 года до почти уже столь же далекого 75, года его смерти, был Фима постоянным членом всех наших филфаковских тусовок. Когда пересматриваю старые фотографии, то на всех вижу его бороду. Очень он наш курс залюбил и постоянно всем другим курсам в пример ставил. Вот, мол, были ребята

67 года выпуска! Не вам чета! А удивительного ничего в этом нет. Я уже писал тебе, Александр Лазаревич, что мы поступали в уникальный год, когда отсутствовали десятиклассники. Все те редкие семнадцатилетние ребята, что были приняты вместе с нами, вроде Миши

Сидура или Левы Геворкяна, пришли из вечерних школ, тоже имея уже какой-то стаж за плечами. Именно поэтому на нашем курсе оказалось столько беззаботных веселых разгильдяев-пофигистов вроде меня самого, и всей нашей компании, большая часть которой в любой другой год никаких шансов попасть на филфак не имела бы.

Однозначно! – как говорит Жириновский. Ни я сам, ни Сева, ни

Гиви, ни литератор Хохлов, ни еще куча наших общих друзей никогда бы не попали на филфак в условиях тех бешеных конкурсов, которые там происходили все года, кроме шестьдесят второго. Повезло же нам! Но не повезло Фиме, ибо наша дружба вышла ему боком. А именно:он крепко запил. Естественно, не сразу. Поначалу просто сменил образ жизни и по своим нерабочим дням (он был занят в гардеробе через день) стал нарядно одетым приходить на филфак, садиться на знаменитую скамейку и там с нами общаться. Об этих скамейках надо рассказать особо, тем более что они уже давным-давно исчезли и остались лишь как легенда в памяти нашего поколения. А в шестидесятые годы, если вы входили в зеленое здание филфака-востфака на Университетской набережной и поднимались по лестнице, то видели на втором этаже большую площадку перед входом в главный коридор.

Площадка-то, естественно, никуда не делась, только она уже давным-давно пуста. В наше же время её украшали две массивные, старинной работы, с высокими спинками, длинные и широкие скамьи, на которых всегда сидела куча народу. Причем, основная "тусовка" почему-то происходила на скамейке справа, если вы стояли лицом к коридору. Левая тоже не пустовала, но правая была как бы центром факультетской светской жизни.

На первом курсе мы сами на эти скамейки (особенно правую) не больно-то были допущены, ибо там тусовались в клубах табачного дыма небожители старшекурсники: Довлатов с друзьями и три красавицы-богини: Ася, которая одно время была его женой, Марина

Миронова и Галя Гамзелева. Так что нам, салагам, оставалось только скромно стоять в стороне во время перекуров, издали любоваться на яркую красоту этой троицы, а остальное время сидеть на лекциях. То, что на первом курсе наша компания лекции ещё посещала, я помню точно, ибо на всю жизнь врезался в память один эксперимент по телепатии, который мы там проводили. Среди всех лекторов единственно мерзким был историк КПСС. Настолько он нам казался отвратительным, что мы с Юрой Кравцовым и Гиви, решили его совместными усилиями загипнотизировать. Вернее послать ему во время лекции такой мощный коллективный телепатический сигнал-приказ, чтобы он не прерывая изложения, вытащил бы член и обоссал жополизов с комсомольскими значками, корпящих за столами в первом ряду. И так часами все трое сидели, напрягаясь до головной боли, и мысленно приказывали: "Обоссы первый ряд, обоссы!" Правда, полного результата эксперимент так и не дал. Но мы несколько раз замечали, как наш "капээсэсовец" сразу после звонка выскакивал из аудитории и бросался в сортир. Значит, сигнал на него все-таки действовал, хотя и не до конца.

Полностью скамейка стала нашей вотчиной только через пару лет, как раз, когда появились итальянские девочки. С третьего курса ни о каких лекциях и речи уже быть не могло. Ходили мы только на практические занятия (в основном языковые), а все остальное время торчали на правой скамейке. Однако, там уже присутствовали не только наши. После ухода компании Довлатова скамейка эта стала центром притяжения для определенного рода питерской публики с Невского, особенно девиц, мечтающих об иностранных женихах, поскольку именно к середине шестидесятых резко увеличилось у нас на филфаке количество студентов из западных стран. Быть принятым на филфаковской скамейке стало, как бы сейчас сказали, "понтово". Особенно заметной оказалась там новая троица смазливых девиц, сменившая Довлатовских богинь: медсестра Варька, продавщица из Гостиного двора Танька по кличке

Кобра, полученной из-за больших очков, и черновицкая парикмахерша

Райка с тонкой талией, крутой задницей и огромным соблазнительным бюстом. От покинувших скамейку небожительниц они отличались так же, как скажем балерина Волочкова от участниц группы "Стрелки" или