Инженеры Сталина: Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы - Сюзанна Шаттенберг

Малиованов в некотором отношении демонстрирует сходную позицию. Он видел беззаконие, но, тем не менее, остался верен своей стране. Правда, в отличие от Лаврененко, он акцентирует внимание не столько на влюбленности в технику, сколько на факторе удовольствия: откровенно поясняет, какую радость доставляла ему возможность продвигаться по карьерной лестнице в этой системе, зарабатывать деньги, делать жене подарки, наконец, как польстила ему командировка на шахты Донбасса в качестве ценного специалиста. Малиованов показывает свою восприимчивость не только к материальным привилегиям, но и к лозунгам, с которыми партия обращалась к молодым людям, внушая им, что они — новые хозяева страны. Если воспоминания Федоровой можно заподозрить в тенденциозности, то Малиованов, рассказывающий об энтузиазме 1930-х гг. в 1997 г., не оставляет сомнений в том, что люди тогда были искренне увлечены этими лозунгами. Сам он в конце концов подчинился партии, предлагавшей ему ответственные посты, и в противоположность Чалых, когда потребовалось, без возражений вступил в нее в 1939 г. Во время войны Малиованов на фронт не попал, сначала продолжал работать в Белокалитинском районе, в 1942 г. его перевели в Караганду, а в 1948 г. — в Москву, в министерство, где он трудился в технических отделах и конструкторских бюро. Кроме того, он защитил диссертацию, стал профессором и неоднократно получал награды за свои разработки{1666}. Лаврененко и Малиованов — два наглядных примера того, как инженеры, не считавшие себя коммунистами, интегрировались в систему благодаря карьере, сделанной в годы террора.

Яковлев в своих мемуарах также очень ясно показывает, как действовало продвижение молодых инженеров и как пленяли их предоставленные им ответственность и власть. Сталин, по его свидетельству, производил на него чрезвычайно сильное впечатление. Хотя Яковлев вроде бы критикует сталинскую эпоху, сам генсек в его изображении предстает щедрым покровителем авиапромышленности, мудрым и всеведущим человеком, великим примером и «верховным отцом»{1667}. При этом и Яковлев не был застрахован от нападок. В 1940 г. его назначили заместителем наркома авиационной промышленности, а в 1943 г. Сталин обозвал его «гитлеровцем», когда на сконструированных Яковлевым истребителях стала отставать обшивка с крыльев и большинство истребителей оказались небоеспособными{1668}. В 1945 г. Яковлев участвовал в демонтаже промышленных объектов в Германии; в 1946 г. «по собственному желанию», как он пишет, вернулся к конструкторской работе, а в 1948 г. стал жертвой интриг Берии, который снял с производства его самолеты. Только после смерти Сталина и ареста Берии в 1953 г. конструкторский авторитет Яковлева снова получил признание{1669}. В конечном счете Яковлев представляет себя в первую очередь энтузиастом авиации, жившим исключительно ради своих машин: «Только бы она полетела, больше мне в жизни ничего не нужно!»{1670} Он умер в 1989 году.

В то время как Яковлев лукавит и порой пишет о своем отношении к Сталину весьма противоречивые вещи, Федосеев открыто признается: он лишь позднее понял, что своим выдвижением в 1937 г. был обязан возникновению вакансий в результате массовых арестов{1671}. Собственную слепоту он объясняет следующим образом: «Такие отдельные, немногочисленные, известные мне факты политического террора я, как и многие другие, не имел основания связывать с системой как таковой. Если бы мне тогда это и разъяснили бы (а таких охотников разъяснять среди знающих практически не было), то я просто не поверил бы, настолько это расходилось с моими романтическими, но, правда, довольно смутными представлениями о будущем — моем и всей страны в целом»{1672}. Здесь он, правда, вступает в противоречие с людьми, свидетельствующими, что аресты шли повсюду и не могли остаться незамеченными. Но в то же время его слова подтверждают существование людей, не готовых их замечать. Он помогает понять позицию инженеров (в том числе, например, и Логинова), которые соглашались рассматривать террор только как исключительное явление.

Во время войны Федосеев со своим заводом «Светлана» эвакуировался в Новосибирск, потом его перевели в Подмосковье. После освобождения Ленинграда ему не разрешили туда вернуться, и он жил вдали от семьи. По окончании войны участвовал в демонтаже промышленности в Германии, возглавлял конструкторско-исследовательскую лабораторию, в 1949 г. защитил докторскую диссертацию, в 1953 г. смог наконец поселиться в Москве, работал в НИИ, в 1960 г. стал профессором и ездил за границу на конгрессы. Несмотря на настойчивые требования, в партию так и не вступил{1673}.

Федосеев, по его словам, прошел три фазы в своем отношении к Советскому Союзу. Сначала он думал, что проблемы страны объясняются временными экономическими трудностями и недостатком квалифицированного руководства, потом начал сомневаться, размышлять, анализировать и, наконец, осознал, что порочна сама система{1674}. Весьма показательно: в тот момент, подчеркивает Федосеев, когда он понял, что систему невозможно реформировать и даже лучшие руководители ее не спасут, он перестал видеть для себя какие-либо перспективы в этой стране. Это говорит о том, что многие, вероятно, предпочитали не вникать в глубинную подоплеку террора или тяжелого экономического положения из чувства самосохранения, поскольку в итоге данного процесса они в прямом и переносном смысле лишались родины. Федосеев дает нам ключ, помогающий лучше понять поведение таких людей, как Логинов, Гайлит, Поздняк и др. Сам он после подобных размышлений видел только три выхода: стать диссидентом и оказаться в лагере, перестать думать и вести «растительное» существование либо эмигрировать. В 1971 г. он воспользовался поездкой в Париж на авиационную выставку и попросил убежища в английском консульстве{1675}. В.А. Богдан тоже в конце концов бежала из СССР. Правда, в отличие от Федосеева, ей не понадобилось много времени, чтобы прийти к выводу о виновности системы в лишениях и терроре; она настаивает, что видела это с самого начала. На ее воззрения никак не повлияло привилегированное положение: она была уполномоченной по технике безопасности, заместителем председателя завкома, в 1939 г. по требованию начальства вступила в партию и в начале войны заняла должность главного инженера{1676}.

Богдан описывает свою жизнь в СССР как «мимикрию», постоянную маскировку и старания приноровиться к окружающей среде. Она и ее техник Юсупов единодушно считали: «Мы… живем, как лисы в лесу, если хочешь чего добиться для себя лично, все время оглядывайся, принюхивайся, а когда ухватил что-либо, немедленно заметай хвостом след, чтобы не заметили и не назвали "рвачом и шкурником"»{1677}. В представлении Богдан Россия находилась «в руках врагов», поэтому после нападения вермахта она надеялась, что Германия освободит Россию и даст ей автономное правительство. Она не стала эвакуироваться в глубь страны, дожидаясь «освободителей», а в 1942 г. бежала на Запад{1678}. В последние годы жила в Англии. Т.А. Иваненко, Л.С. Ваньят и Г.В. Розанов проживали в Петербурге и Москве. Ваньят с 1937 г. считалась «дочерью врага народа». В результате смена изучаемой специальности, о которой она мечтала, отодвинулась в область невозможного. Друг отвернулся от нее, как от прокаженной. В 1940 г. она вышла замуж за беспартийного спортивного журналиста, которого не интересовало ее прошлое: «Любовь не спрашивает»{1679}. Она тотчас бросила институт и уехала с мужем в Омск, где произвела на свет двоих детей. Вернувшись в Москву в 1945 г., решила было пойти в педагогический институт, который советовала ей мать еще в 1930-е гг., но ни одного вступительного экзамена не сдавала: муж отговорил ее, сказав: «Мне не нужна самостоятельная женщина, мне нужна жена и мать моих детей. Работать я могу за двоих»{1680}. Ваньят, по всей видимости, охотно вжилась в эту роль. Она целиком посвятила себя семье и общественной работе в Доме журналистов. С гордостью рассказывает она о том, как собственноручно мастерила шикарные наряды своим детям и организовывала общественную жизнь в «женсовете». Дома журналистов. Муж ее был известным спортивным обозревателем, ездил за границу освещать Олимпийские игры, так что и она в своей жизни пользовалась кое-какими привилегиями, встречалась со знаменитыми людьми. По поводу свое-го отношения к советской власти она говорит только, что мать после ареста отца всегда подчеркивала: «Отца арестовали плохие люди».{1681} Таким образом, и она готова, подобно Логинову и др., возлагать вину за террор на отдельных людей, но не на государство как таковое.

Иваненко во время войны работала на Адмиралтейском заводе в Ленинграде, после 1945 г. перешла в институт повышения квалификации, а последние десять лет перед пенсией была сотрудником научно-исследовательского отдела Горного института. В то время как Ваньят заключила с советской властью мир, во всяком случае, по примеру своих родителей, никогда не считала себя ее противницей, Иваненко настроена более критически. Правда, открыто на большевиков и она не нападает, но совершенно четко высказывает мнение, что с разгромом старой интеллигенции Россия понесла невосполнимую культурную потерю. Различие между новой и старой научной элитой, по ее словам, «колоссальное». Старая была «культурной, отзывчивой, честной и самоотверженной», новая представляет собой полную противоположность: вместо знаний тянется только к званиям{1682}.