Инженеры Сталина: Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы - Сюзанна Шаттенберг

Большевики удачно воспользовались всеобщей технической эйфорией, которая в период между двумя мировыми войнами царила не только в России, но и на Западе{1692}. Советский Союз сумел предстать Меккой для отечественных и зарубежных инженеров независимо от их политических взглядов. В первой трети XX в. во всем мире существовали непоколебимая вера в прогресс и глубокое убеждение, что правильные технические решения позволят решить и все прочие социальные и общественные проблемы. СССР с успехом изображал себя как страну, которая наиболее последовательно идет по пути инженерии (в том числе социальной), и за это ему аплодировали многие, не в последнюю очередь его собственные инженеры, как большевистски, так и критически настроенные. Дети старой технической интеллигенции еще сильнее, чем их отцы, чувствовали притягательную власть строек и заводов и проявляли еще больше прагматизма. Техника, машины, комбинаты были страстью по меньшей мере двух поколений. Часть из них при большевиках реализовывала свои технические мечты во всей полноте; часть «эмигрировала» в технику, ища здесь убежища от политики. Они считали себя «настоящими» инженерами и в глазах партии выглядели особенно ревностными участниками социалистического строительства. В результате бывшие «буржуйские» отпрыски становились кто инженером-стахановкой, кто техническим эмиссаром советского правительства в США, кто диспетчером в Донбассе. Таким образом, индустриализация представляется удачной попыткой операционализации социализма, которая предоставила возможность идентификации с ним даже инженерам, занимавшим нейтральную или враждебную позицию по отношению к советской власти.

Если культура — это «тот комплекс представлений», благодаря которому люди «различают важное и неважное, истинное и ложное, добро и зло, прекрасное и безобразное», то специфика культуры советских инженеров заключалась в том, что они считали созидательный труд важным, а личный комфорт неважным, безграничность своих технических возможностей — истинной, а старые ограничительные нормы — ложными, технику — добром, а природу — злом, большую стройку — прекрасной, а контору — безобразной. На вопрос Лорена Грэхема «Чему научил нас русский опыт в области науки и техники?»{1693} советские инженеры, правда, ответили бы, что и им вскоре отчасти пришлось признать: определенные ограничительные и превентивные меры и правила обязательны для всех и всегда, а не только при капитализме. Но вместе с тем они сказали бы, что отнюдь не считают советский технический эксперимент неудавшимся. С помощью метода «проб и ошибок» и кризисного менеджмента они разработали технологии и стратегии, позволившие им в конце концов создать промышленность, которой они до сих пор гордятся.

Далее они сказали бы, что для них служила идеалом американская техника. Конечно, величайшая уверенность советских инженеров в себе, твердое намерение после нескольких десятилетий зависимости взять индустрию своей страны в собственные руки и постоянно внушаемая им мысль об угрозе из-за рубежа приводили к тому, что зарубежные коллеги часто встречали с их стороны непонимание или недоверие. Однако при этом отчетливо видно, что безупречная организация американского производства вызывала у них некоторую зависть. Те, кто в рамках соглашения о технической помощи ездил в Соединенные Штаты, с восторгом рассказывали о существующих там возможностях. Они ясно давали понять, что считают уровень совершенства, задаваемый США, недостижимым для Советского Союза. Кажется, это тот редкий случай, когда дискурс, возникший с подачи властей, обрел самостоятельность. Разумеется, в какой-то степени он контролировался сверху, поскольку рассказы путешественников печатались в официальном органе — газете «За индустриализацию», и, тем не менее, все больше развивался в направлении фундаментальной критики советской хозяйственной системы. А это значит, что и накануне культурной революции, и в преддверии Большого террора инженеры начинали громко и безбоязненно порицать руководство партии в области экономики.

Фигура инженера в 1930-е гг. была отнюдь не чисто позитивной, а в высшей степени амбивалентной. Идеальному портрету советского инженера постоянно противопоставлялся образ вредителя и предателя, от которого официальная пропаганда никогда полностью не отказывалась, так что инженеры находились в состоянии перманентной неуверенности. В литературе и кино образ старого спеца, бюрократа или вредителя, даже превалировал. Инженер пользовался скверной репутацией еще со времен царизма, на чем большевики и построили свою антиинтеллигентскую пропаганду. При этом портрет инженера-врага не только воскрешался при любом удобном случае, но и переносился на молодое поколение. «Старого инженера» ославили канцелярской крысой, бесплодным теоретиком, не интересующимся ничем кроме собственной карьеры. Он сроду не бывал на стройке, не видел завода изнутри, не имел ничего общего с машинами и механизмами. Его мир составляли пыльные книги с бесконечными и бесполезными формулами и расчетами. По своей сущности он являлся продажным рвачом и карьеристом. Его отличительным признаком служила инженерная форма; маленький и сутулый или толстый и неуклюжий, он зачесывал поперек лысины несколько сальных прядок, носил закрученные усики и не мог видеть без очков. Он слишком много говорил, речь его изобиловала вставными словечками и изобличала его раболепие и хитрость.

Дилемма большевиков заключалась в том, что, несмотря на проповедуемую «диктатуру пролетариата», именно инженеры обладали необходимыми для строительства нового государства знаниями, умели находить нужные решения и соответственно получали материальные привилегии. Волны террора в эпоху культурной революции и в 1937-1938 гг. выполняли несколько функций. Они способствовали созданию (в 1929-1931 гг.) и утверждению (в 1937-1938 гг.) новой (технической) элиты. При этом они же препятствовали возникновению устойчивых руководящих слоев и структур, помогая держать общество в состоянии «текучести» и избегать «нормальности», как отмечает Ханна Арендт{1694}. Наконец, в их преддверии разжигались социальные конфликты, дабы создать у рабочих масс впечатление, во-первых, что в неудовлетворительных условиях их жизни виноват не кто иной, как инженеры, а во-вторых, что теперь-то они могут почувствовать себя на заводе настоящими хозяевами{1695}. Подобные настроения провоцировались и в конце 1920-х гг., и с 1935 г., когда развернулось стахановское движение, которое еще сильнее, чем культурная революция, внушало рабочим, что они могут обойтись без инженеров{1696}. Таким образом, инженерам предназначалась функция своеобразного «громоотвода»{1697}.

Инженер прекрасно подходил на роль козла отпущения, поскольку именно он руководил заводами, которые давали слишком мало товаров широкого потребления, производили недостаточно тракторов, чтобы свозить хлеб в амбары, выпускали негодные швейные машинки и безобразные сковородки. И по рассказам инженеров, и по газетным сообщениям видно, что как вредительство и саботаж расценивались главным образом обычные производственные неполадки и невыполнение плана. После первой фазы террора в 1928-1931 гг. инженеры потребовали: «Разрешите честно ошибаться»{1698}. И до второй волны они имели некоторую возможность «честно ошибаться», не подвергаясь за это уголовному преследованию. Но в принципе в 1930-е гг. считалось, что в любой проблеме всегда должен быть кто-то виноват{1699}. Любое явление официально рассматривалось как результат намеренных действий. Это относилось даже к природным катастрофам: вместо того чтобы предвидеть и предупреждать их, все сетовали на «коварного врага» — природу.

С тех пор как в 1933 г. вышел закон об ответственности за бракованную продукцию, инженеров снова могли привлекать к суду за производственные огрехи, не объявляя, правда, «вредителями» или «врагами народа». По сути, призрак лагеря или тюрьмы неотступно маячил перед инженером, составляя неотъемлемую часть его «профессионального риска». Этот риск повышался для тех, кого правительство посылало за границу: в 1937-1938 гг. многих из них подозревали в том, что они «шпионы» или «иностранные агенты».

Представленные здесь инженеры в большинстве своем до 1937 г. закрывали глаза на перманентные угрозы — преследование старой интеллигенции во время культурной революции, раскулачивание, голод, исключение из института, аресты — или «вытесняли» их. Они замечали террор, только когда он касался их самих либо их непосредственного Окружения. 1937-й год в этом отношении во многих мемуарах обозначает некий перелом. Многие инженеры-коммунисты, которые этот перелом увидели и пожелали отразить, изображали наркома Орджоникидзе своим покровителем, сделав из него символ «хороших лет», предшествовавших «грехопадению» СССР в 1937 году.