Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Татьяна Николаевна никогда не упоминала о том, что Булгаков был в плену у красных; трудно вычленить момент, в который это могло бы произойти, – осенью 1919 года Булгаков, казалось бы, должен был благополучно добраться до места назначения, поскольку весь юг России был в руках Добровольческой армии, а в момент развернувшегося наступления красных он был в основном во Владикавказе. Однако он выезжал, по-видимому, в феврале 1920 года – прежде чем его свалил тиф, и мог попасть в какие-то переделки. За взволнованной московской встречей могла стоять – и это более правдоподобно – какая-то критическая ситуация первых месяцев после прихода во Владикавказ красных, когда Этингоф мог проявить к Булгакову столь дорогое в те годы великодушие. Напомним, однако, еще раз: конец 1919-го – начало 1920 года в биографии Булгакова (как и осень 1918-го и некоторые другие периоды) известен очень приблизительно, и здесь возможны неожиданности[125].
Упомянем еще об одном знакомстве этого года – с журналистом Леонидом Саянским (Леонидом Викторовичем Поповым). Он был всего на два года старше Булгакова, но печатался уже в 1910-е годы – в «Солнце России», «Новом журнале для всех» и т. п., в 1915 году выпустил книжку «Записки казачьего офицера», – а в середине 1920-х годов стал средним юмористом, автором маленьких книжек, выходивших в разных издательствах, в том числе и в «Гудке». (15 февраля 1926 года он выступил на диспуте о советской сатире в Доме печати: «Читаю редактору рукопись. Смеется. А потом говорит: Не пойдет! – Как же, ведь вы смеялись?! – Поэтому и не пойдет: я смеялся животным смехом!»)
«…Сначала Булгаков познакомился с ним – кажется, в „Гудке“. Потом откуда-то приехала его жена Юля. Они зачастили к нам – и всегда с бутылкой шампанского. Мы тогда редко куда ходили – они почти каждый вечер приходили к нам. Они жили где-то на Никитской, за загородочкой у родителей…
Эта Юля была актриса, но нигде не служила; она потом сбежала от Саянского. Она с Булгаковым флиртовала вовсю. А он всегда мне говорил: „Тебе не о чем беспокоиться – я никогда от тебя не уйду“.
Один раз Саянский пришел к нам, а мы собирались как раз к Коморским. Он с ними знаком не был. Михаил говорит: „Пойдем с нами – я тебя буду выдавать за англичанина!“ А у Саянского был изумительный пробор. Это потом я прочитала „Театральный роман“, там редактор спрашивает: „А как вы делаете, что у вас такой пробор?“ – это, конечно, Саянского пробор! У Михаила такого пробора никогда не было».
Этот «изумительный пробор» можно увидеть, взяв в руки «Записки казачьего офицера» 1915 года издания, – прямо с обложки, из медальона в верхней части переплета, смотрит длинное (действительно «английское!») породистое лицо молодого офицера с идеальным пробором… В тот вечер они и правда отправились втроем к Коморским, и Саянский по уговору весь вечер молчал, боясь только, что с ним кто-нибудь заговорит по-английски. В доме же, кроме хозяев, была племянница Коморского Надя, изучавшая английский, и она еще пуще, чем Саянский, боялась, что англичанин обратится к ней с какой-нибудь длинной речью… Это была одна из обычных для Булгакова мистификаций.
«На Новый год Коморские были куда-то приглашены, и мы отправились к Саянским. Встречали 1924-й год с ними и с его родителями. Отец Саянского был отставник, кажется, бывший военный… была за столом жена его, старушка… Других писателей, кроме Саянского и Булгакова, никого не было…» – так вспоминает Татьяна Николаевна этот последний Новый год в их жизни, проведенный вместе. «В Татьянин день, 25 января, Булгаков хотел отметить мои именины, позвать Коморских, но были траурные дни, вина нигде не продавали, и мы их не позвали. Тогда он пошел и купил мне вот этот резной деревянный ларец. И я с тех пор везде возила его с собой. Перед этим 24 января всю ночь простояли в Дом Союзов, но так и не попали, вернулись закоченевшие домой. Булгаков потом пошел один и попал».
И 27 января в «Гудке» был напечатан репортаж Булгакова (с подписью «М. Б.») «Часы жизни и смерти (С натуры)». В нем – записи живых диалогов людей, стремившихся проститься с В. И. Лениным:
«– Голубчики, никого не пущайте без очереди!
– Порядочек, граждане.
– Все помрем…
– Думай мозгом, что говоришь. Ты помер, скажем, к примеру, какая разница? Какая разница, ответь мне, гражданин?
– Не обижайте!
– Не обижаю, а внушить хочу. Помер великий человек, поэтому помолчи. Помолчи минутку, сообрази в голове происшедшее».
В этом же репортаже – эскизное описание, набросок первых впечатлений от увиденного самим автором:
«Лежит в гробу на красном постаменте человек. Он желт восковой желтизной, а бугры лба его лысой головы круты. Он молчит, но лицо его мудро, важно и спокойно. Он мертвый. Серый пиджак на нем, на сером красное пятно – орден Знамени. Знамена на стенах белого зала в шашку – черные, красные, черные, красные. Гигантский орден – сияющая розетка в кустах огня, а в сердце ее лежит на постаменте обреченный смертью на вечное молчание человек.
Как словом своим на слова и дела подвинул бессчетные шлемы караулов, так теперь убил своим молчанием караулы и реку идущих на последнее прощание людей».
4
В первые недели 1924 года в доме Бюробина (Бюро обслуживания иностранцев) в Денежном переулке был устроен вечер встречи вернувшихся «сменовеховцев». С некоторыми Булгаков был уже знаком. «Потехин жил где-то на Мясницкой, в Златоустьинском переулке, – вспоминала Татьяна Николаевна. – Жена у него была очень красивая, из купчих, он так и называл ее „купчиха“. Жена Ключникова была пианистка Доленга, и Булгаков часто провожал ее на концерты в качестве пажа… Он бывал в доме и у того, и у другого. Потехин устраивал дома вечеринки, танцевали, немного пили…»
На вечер в Денежном переулке, как вспоминала Л. Е. Белозерская, Булгаков пришел вместе с Д. Стоновым и Ю. Слезкиным. Сам он собравшейся публике был известен пока еще только фельетонами в берлинской газете «Накануне». «Передо мною стоял, – вспоминала Белозерская, – человек лет 30–32-х; волосы светлые, гладко причесанные на косой пробор. Глаза голубые, черты лица неправильные, ноздри глубоко вырезаны; когда говорит, морщит лоб. 〈…〉 Я
