Великий Столыпин. «Не великие потрясения, а Великая Россия» - Сергей Степанов

Международный же парламент мог бы установить и предел вооружения для каждого государства и вовсе запретить такие средства, от которых будут страдать массы невоенного населения. Войны с разрушительными средствами еще несут ту опасность, что государственные формы будут легко меняться на худшие. Конечно, мощные державы могли бы на эту систему не согласиться, но этим повредили бы своему авторитету, – а и без их участия Международный парламент что-то мог бы сделать.

Особо выделял Столыпин отношения с Соединенными Штатами, от которых более всего ожидал он и поддержки Международному парламенту. Соединенные Штаты не имеют оснований завидовать России, бояться ее, они с ней и не сталкиваются нигде, – и лишь усиленной еврейской пропагандой в Штатах создано отвращение от русского государства (да и народа), представленье, что все в России угнетены и нет никому свободы. Столыпин предполагал пригласить в Россию большую группу сенаторов, конгрессменов и корреспондентов.

Его программе могла помешать отставка – но он надеялся на поддержку Марии Федоровны, и даже если будет отставлен, то вскоре позже призван вновь. Могли противиться – и конечно бы изо всех сил противились – Государственные дума и Совет, в которых как раз-то и не хватало высоты государственного сознания.

Эта обширная программа переустройства России к 1927 – 1932 годам, быть может, превосходящая реформы Александра II, простерла бы Россию еще невиданную и небывавшую, впервые в полном раскрытии своих даров»[346].

Есть серьезные сомнения в том, что Зеньковский точно передал замыслы погибшего премьер-министра. Некоторые историки даже утверждал», что «всеми своими страницами книга Зеньковского вопиет о подделке»[347], да и сам автор якобы никогда не был знаком со Столыпиным. Действительно, ряд формулировок программы (особенно международный раздел) носят отпечаток отнюдь не Столыпинской эпохи, а скорее 50-х гг, когда вышла в свет книга Зеньковского. Впрочем, это можно объяснить погрешностями памяти – все-таки прошло столько лет. Во всем остальном данный план вполне отвечал идеям Столыпина: сильная исполнительная власть, местное самоуправление. Вопрос о восстановлении патриаршества поднимался раньше, а опасность бесконечных займов была очевидной.

Столыпину было отпущено всего пять лет – срок ничтожный в исторической перспективе. Он предлагал эволюционный путь и гарантировал, что страна станет «Великой Россией». Он успел сделать только первые шаги. Продвинуться дальше по пути реформ помешали выстрелы в Киеве.

Глава 6

Кем был убийца?

Человек, стрелявший в премьер-министра, назвался помощником присяжного поверенного Дмитрием Григорьевичем Богровым. Судя по фотографиям и описаниям внешности, он был среднего роста, худощавый, с лихорадочным румянцем на щеках. Отвислая нижняя губа обнажала выдвинутые вперед зубы. Но отталкивающего впечатления убийца не производил. Был он похож на скромного интеллигента, а не на закоренелого преступника. Возможно, потому, что носил пенсне.

Богров прожил 24 г.. После покушения ему оставалось жить всего 11 дней. За это время он дал подробные показания, произнес речь на суде, оставил предсмертное письмо. После казни воспоминания о нем написали многие из его знакомых; он стал героем нескольких книг. И все же мотивы его преступления остаются психологической загадкой. Кто же такой был Дмитрий Богров и что заставило его совершить покушение на Столыпина?

Виртуозный обманщик?

Семью Богрова хорошо знали в Киеве. Отец его – Григорий Григорьевич Богров – был присяжным поверенным, завсегдатаем привилегированных клубов, где встречался за карточным столом с высоким начальством. В детстве Дмитрий Богров, если верить воспоминаниям близких, был тихим и застенчивым мальчиком, красневшим от любого пустяка. В 1905 г. он окончил 1-ю городскую гимназию (лучшую в Киеве, в ней учились, например, Михаил Булгаков и Константин Паустовский). Идя по стопам отца, поступил на юридический факультет Киевского университета. Вскоре родители предпочли отправить его и старшего брата Владимира за границу, в Мюнхен, где продолжили учебу, подальше от бурных событий в стране. С занятиями в немецком университете трудностей не было, так как Богров хорошо владел четырьмя языками. Через год он вернулся на родину. В феврале 1910 г. Богров окончил Киевский университет, но до самого покушения в сентябре 1911 г. не имел определенных занятий. Отец устроил его помощником секретаря в комитет по борьбе с фальсификацией пищевых продуктов в Петербурге. Наряду со службой Богров пытался вести уголовные дела, но сам иронически писал родным: «Имею в день только 2 – 3 часа, когда мне никто не дурит голову и я совершенно одинок, это часы моего адвокатского приема»[348]. Через восемь месяцев он вернулся в Киев и работал, вернее, изредка посещал адвокатскую контору своего родственника.

В семейном кругу Богровых господствовало сугубо критическое отношение к российской действительности. Старшее поколение придерживалось либеральных взглядов. Отец симпатизировал кадетам и выступал за эволюционное развитие. Младшее поколение было более радикальным. Двоюродный брат Богрова – Сергей Богров – являлся членом РСДРП и поддерживал контакты с Лениным. Сам Дмитрий Богров говорил, что на гимназической скамье прошел всю гамму воззрений от либерализма до анархизма. Когда он был либералом, неизвестно, но уже в старших классах находился под полным влиянием двоюродного брата. К окончанию гимназии он считался эсером, причем отдавал предпочтение эсерам-максималистам. Приобщение к революционной деятельности проходило играючи. Одна из его знакомых Бэлла Барская вспоминала, как Богров помог ей перевезти на новое место чемодан с нелегальной литературой: «Хохоча и дурачась, совершенно забыв об опасности, которой мы подвергались, мы играли в путешественников, усаживаясь на дребезжащие киевские дрожки. Особенно весело было проезжать мимо стоящего на углу усатого, наивного городового, не подозревавшего, какой багаж мы везем»[349].

В Мюнхене настольными книгами Богрова были труды вождей анархизма Михаила Бакунина и Петра Кропоткина. В анархизме его привлекал дух индивидуализма. Позже Барская вспоминала: «Мы иногда катались вдвоем по Днепру, иногда гуляли вместе, и разговор всегда заходил о революционной работе, о партиях и программах. Митя резко критиковал все существовавшие тогда программы, он страстно мечтал о революции, но все пути, известные нам, считал неправильными. Он говорил, что не может представить себя членом какой бы то ни было партии, что не перенес бы той узды, которую она накладывает на личность, что революцию можно делать самому, без чужой указки и чужой помощи. «Я сам себе партия», – сказал он однажды фразу, которая, помню, взволновала меня и ярко запомнилась»[350].