Том 2. Произведения 1909-1926 - Сергей Сергеев-Ценский

Мы сидели за вечерним чаем, и Ефим Петрович, гидротехник, которого звали почему-то «хитротехник», — должно быть, за его незлобивость и мечтательность, — человек волосатый, бородатый и кряжистый, заговорил о памяти.

Неизвестно, что такое память; известно только, что отними ее у человека — и человека нет. Иногда не верится даже: «Я ли?» Память говорит: «Ты». Она все время блюдет и сортирует, точно готовит отчет для вечности. Иногда кто-то в тебе усиленно желает забыть и не может, и это всегда бывает страшно мучительно. Иногда она подсовывает тебе то, что тебе не нужно совсем, и ты отмахиваешься с досадой: «Ну, зачем же мне это? Спрячь». Она спрячет на время, а потом вдруг неожиданно вскинет перед тобой опять — буквально подбросит перед глазами, как ворох опавших ярких желтых осенних листьев. Не закрывай глаз — все равно увидишь! И увидишь еще, что это зачем-то нужно и почему-то важно.

Ефим Петрович говорил, несколько конфузясь и глядя в блюдечко:

— Вы, может быть, и не поверите, а я начал помнить себя с двухлетнего возраста… Да, с двухлетнего…

Отец жил тогда на хуторе, и помню я, как в первый раз я в реке купался. Не сам, конечно, не по своей воле: отец принес на руках… Отец принес, и отец раздел. Это было, конечно, привычно тогда и не запомнилось.

Но вот что было ошеломляюще и потрясло: он взял меня подмышки и окунул с головой в реку…

Понимаете ли: не в то детское мое липовое корыто, а в реку — в огромную для меня тогда воду, с огромнейшими зелеными лопухами на берегу, с огромнейшею ветлою на другом берегу, со стрижиными норами по обрыву…

Как отчетливо помню я, что открыл глаза в этой огромной воде и ко мне со всех сторон точно молнии какие-то, зеленые, желтые, ко мне, отовсюду!.. Огромное, холодное, мокрое, и молнии зеленые и желтые кругом — вот во что я был погружен тогда… И как же я был весь потрясен тогда, потрясен ужасом, маленький, двухлетний, величайшим ужасом — я сказал бы теперь — растворения в стихии!..

Ведь вот же ничего больше не было — один момент всего; ведь отец, конечно, тут же меня вынул из воды, а вот не забылось же во всю жизнь… Какое забылось!.. И сейчас даже мороз у меня по коже идет, когда вспоминаю… Это значит, я в первый раз тогда, будучи двухлетним, ощутил во всей полноте, какая человеку доступна, свою личную смерть именно как растворение в чем-то: из тебя выходит твое и в тебя отовсюду (это главное) входит не твое, чужое, постороннее — скажем, стихия… Растворение в каких-то молниях, зеленых и желтых…

Любопытно, что я несколько раз потом тонул, так уже в возрасте десяти-двенадцати лет, — ведь до того тогда купались летом, что непременно судорогой руку сведет или ногу, — но это в какое-то мутное пятно слилось: невозможно уж разобрать, где, когда именно тонул и как спасся… А вот маленький миг, ведь миг всего, его и передать нельзя: до того он был короток, как видите, остался, и забыть его никак нельзя.

— Не потому ли вы сделались и гидротехником? — пошутил я, наливая ему новый стакан чаю.

— А может быть! — тут же согласился он. — Может быть, повлияло это… Еще в то же время и в той же речке (это не река была, а всего только речка, и не носила она никакого названия) утонул наш Нептушка… Это была собака большая, рыжая, кудлатая… Сенбернар?.. Может быть… Нет, едва ли… Откуда же у нас мог взяться сенбернар на глухом хуторе?.. Дворняга, конечно, но большая… Когда меня ставили наземь, я пытался до его спины дотянуться рукой, но не мог дотянуться, хотя и на цыпочки становился… А глаз его в это время, темно-коричневый, близорукий, приходился вровень с моим глазом, потому что он обнюхивал мою шею, и нос у него был холодный.

Я на нем часто катался: нянька просто сажала меня ему на заплечье, но рук своих не отнимала, и он пройдет, бывало, со мной, не спеша, шагов пять, пока я не закричу… Так вот он тогда же летом пропал ночью. Утром уж его никто около дома не видел. А вечером нянька моя, девка с деревни, гуляла со мной по берегу речки, между лопухами, и я увидел его в воде, около берега… Он был очень старый тогда: клыки у него выпали, брыжи висели, как жабры… Теперь мне кажется, что ночью он подошел к реке напиться и тут как раз был параличом разбит…

Это была первая моя жалость не к себе самому: утопший Нептушка! Я помню, как я плакал, когда его закапывали, и отталкивал руками серого бумажного коня с выдранным хвостом, которым нянька хотела меня развлечь или утешить… Уши у этого коня тоже были оборваны, конечно…

Но вот в осень этого же года я помню и свой восторг, совершенно ни с чем впоследствии не идущий в сравнение: восторг и даже гордость от своей удачи… Это, видите ли, простая яблоня, дичка, росла на краю нашего сада, и когда мы под нею сидели с няней… Аришей, Аришей звали эту мою няню, — совершенно засиял Ефим Петрович. — Так вот, когда мы с Аришей сидели, я разгребал палочкою листья палые и нашел яблочко — светло-желтенькое, с темной родинкой, совсем спелое, вкусно-е необычайно!.. Ничего уж больше в жизни не встречал я вкуснее!..

Радость была в том… Нет, сильнее — восторг, а не радость… Восторг был в том, что это я, я сам, а не няня, нашел не цветное стеклышко, не гвоздик какой-нибудь ржавый, не камешек пестренький, не букашку какую-нибудь, не цветок, а то, что можно съесть: яблоко!.. Можно съесть, не спрашивая об этом няньку и от нее не скрывая, не опасаясь, что она вырвет у меня изо рта, бросит наземь, затопчет ногами с отвращением…

Мало ли что приходилось брать в рот в возрасте двух лет!.. Ведь все надо было исследовать на вкус…

Это же дикое яблочко была бесспорная пища, и я нашел ее сам!..

До чего отчетливо я помню тот день с белой паутиной, и как паутина эта за репейник зацепилась, и как садом пахло!..

И еще помню я, как Ариша — она была кривошея — смотрела со всех сторон на ветки яблони этой, и даже пробовала их трясти, и своею ногою толстой (совсем без щиколотки были у нее ноги и в рыжих башмаках) разворачивала листья кругом, как курица, чтобы найти и самой хоть одно такое яблочко, как я нашел. Нет, ей не удалось!..

Это был день моего восторга!.. В таком же восторге, должно быть, котенок бывает, когда ему удастся поймать первого кузнечика в траве…

— Или птичку, — добавил я.

— Ну, куда же там котенку птичку поймать! — И оборонительно выставил вперед квадратную ладонь Ефим Петрович. — Нет, кузнечика… Именно кузнечика!.. А потом я помню, зимою, в самом начале зимы, в ноябре — снег уже выпал — было одно тягостное утро и один удивительный, очаровательный день…

Другая у нас собака была на хуторе, кроме Нептушки, — черная, Арапка… Бывало, все припадает на передние лапы передо мной и хвостом своим водит радостно, а хвост необыкновенно пухлый, какой только у глупых собак бывает…

И вот однажды утром я выглянул из сеней в двери на двор и увидел почему-то на кусте сирени — а куст был весь в снегу, — увидел этот самый пухлый Арапкин хвост. Не весь: он был длинный, а только кончик его, самую кудлатку, в которой репейник всегда торчал…

Что это кусок Арапкина хвоста, я узнал сразу. Но вот была задача: как он попал на куст сирени? Как он оторвался от Арапки?.. И пятна какие-то желто-розовые на снегу у крыльца были, и отец счищал со снега их железной лопатой.

У матери, я помню, лицо было бледное тогда, когда брала она меня на руки и шептала этак: «Ничего, деточка, не бойся. Убежали уж волки… В лес убежали волки… Это ночью, когда ты спал, а теперь их уж нет, волков…»

И я понял, что Арапки уж тоже нет, как и Нептушки: разорвали волки Арапку и съели, и я заплакал в голос…

А очарование пришло через несколько, должно быть, дней, когда нянька вынесла меня на замерзшую речку, на которую и глядеть-то было больно: так лед сверкал. Лед был первый, чистенький, гладенький, и бегали по льду этому сельские ребятишки, с палками-колдашами, глушили рыбу, и вот и теперь я отчетливо помню, как под их ногами лед булькал… Он был ведь тонкий еще и именно булькал — другого слова подходящего не знаю, — вот как вода булькает, когда начинает из полной бутылки литься…

Колдаши у ребят были ветловые с белыми кружочками, вырезанными по коре… Этими колдашами били по льду, когда под ним прижукшего окуня или пескаря замечали, — оглушат, пробьют лед и вытащат рыбку голой рукой…

Но не в этом было для меня очарование: не в окуньках и пескариках, а в том, что тут, на льду этом, я в первый раз в жизни увидел радугу.

Дело простое: иногда колдаш не оглушал рыбы — она уплывала, но от удара лед трескался веером. Мальчишка кричал: «Орел!» — и убегал дальше; а я, увидев одного такого «орла», положительно обомлел от счастья… Я опустился на лед и старался захватить его своими ручонками… Какая это была красота!.. В каждой трещине, конечно, преломились солнечные лучи, и весь «орел» такими сиял красками несказанными!..

О-ча-ро-вание!..

Нянька пыталась было оттащить меня. Но куда же? куда же еще можно было из этой сказки?!.