Мир-Земле (сборник) - Артур Кларк

Экзальтированные толпы растут, люди грудятся, задыхаются в тяжелом смраде пота и коровьего навоза. Они ждут меня, а когда я приближаюсь, отшатываются от меня, словно от прокаженного, словно я надругался над их богами.

Верховный жрец все еще неподвижен. Он не знает, что я скажу и как поступлю. Сколько бы я ни приходил сюда я всегда иной, хотя, в сущности, спрашиваю об одном и том же.

Сейчас я врываюсь в храм разъяренный. Громким голосом вдребезги разбиваю его нирвану:

— На севере, — говорю, — твой народ сражается против китайцев, там умирают тысячи людей. Если бы ты избрал тотемом воинов, они стали бы священными и неприкосновенными и не пошли бы в этот бой.

— Вишну, Джанамеджая, Шива, Джараткару, Яма, Такшака и Брахма указали мне на корову, — гневно отвечает жрец.

Он думает, что я буду спорить с ним, но нет, я понастоящему разъярен, и моя рука с громким звуком опускается на его щеку.

На этот раз они даже не ждут темноты. Под ярким полуденным солнцем жертвенный нож, сверкнув, как сломанный солнечный луч, вонзается под мою левую лопатку. Я вижу, как моя тень падает на восток, и следую за ней.

Долго иду через горы. Всю зиму. Но вот задувает теплый ветер, просыпаются деревья. Часто отдыхаю под цветущими вишнями, и вот, наконец, передо мной океан. В коралловой горсти его залива меня ожидает смешное беспомощное каноэ. Оно может рассыпаться от дуновения утреннего бриза или быть раздавленным в клещах океанских волн, но я, нажимая на весло, плыву вперед. Море играет моим суденышком, и оно, подскакивая на волнах, скользит дальше. Так я плыву долгие месяцы, и только стаи акул сопровождают меня.

Когда я вновь ступаю на твердую землю, застаю то же самое, что и в прошлый раз: колибри и красношейки околдовывают небо своими крылышками и щебетом. Все, как и прежде: краснокожие индейцы истребляют друг друга с таким же остервенением, с каким истребляли друг друга раньше. Одно племя за другим откапывает томагавки и вступает на тропу войны. Войны здесь чередуются чаще, чем дни; смерть — чаще, чем ночи. Я более не слышу щебета колибри, а только птичий писк стрел, запускаемых индейцами друг в друга.

Когда я был здесь в последний раз? Сто лет назад, двести? Время ничего не изменило. Стрела, томогавк, скальп — затем все снова.

Я спрашиваю себя, есть ли хоть какой-нибудь смысл говорить с верховным жрецом? Нет, отвечаю, будет то же самое. Знаю это и все же иду.

— Кто он твой тотем, жрец? Этот? — В руках у меня большой орел. Я легко поймал его возле храма.

— Этот, — отвечает верховный жрец. И тут же его ногам падает оторванная голова орла. Я быстр. И сразу же к моим ногам падает мой собственный скальп. Жрец еще быстрее.

В наушниках слышится голос командора:

— Поэт…

Меня зовут Поэт. На моей планете каждый человек искусства называется именем своего таланта.

— Поэт, я хочу напомнить, что твое участие в эксперименте добровольно, и ты можешь отказаться в любую минуту. — Его голос звучит полуофициально, но вдруг становится дружески сочувственным. — Тебе не надоело погибать?

— Надоело. Но хуже всего то, что я не нахожу никаких изменений…

— Мы определили, что их и не может быть на этом уровне.

— А в будущем?

— Мы и его рассчитали. К сожалению, в далеком будущем планета безлюдна, на ней полностью хозяйничают кошки, коровы, орлы и прочие тотемы.

— Командор, о том же говорили и на Земле, предрекая ей и потоп, и апокалипсис, а чем кончилось? Посмотри, чего мы, земляне, добились!

Следует долгая пауза.

— Мы предлагаем тебе вернуться на корабль, определи час и место приземления десантной ракеты.

— Вы направите другого?

— Никого мы не будем направлять. Мы не имеем права вмешиваться.

— Тогда я прошу разрешить мне вернуться во времени.

— На сколько?

— На сто миллионов лет.

— Только осторожнее. Поэт! Повторяю: мы не имеем права вмешиваться.

— Знаю, будьте спокойны.

— Зачем тебе это?

— Ну… — я ищу причины, объясняющие мой поступок. — Я же все-таки поэт…

Командор снова надолго замолкает. Затем произносит:

— Возвращение разрешаю.

Облака висят совсем низко. Сверкает молния, и в свете этого праогая я замечаю темный проем пещеры. Дождь кончается, и в пещере начинается какое-то шевеление. Из нее выползают четверо лохматых страшных питекантропов. Оглядываются, обнюхивают воздух, прислушиваются. С трудом встают на задние конечности, из их уст вырываются рычание, лай, хрип. Они еще не научились произносить слова, но уже выбирают священное животное, которому будут поклоняться и на защиту которого будут надеяться.

Об обитателях этой планеты мне известно уже все. Они так устроены — не могут обойтись без тотема. И я не буду вмешиваться, пусть он будет, пусть они верят в его могущество, но кто помешает шепнуть им имя этого тотема?

Из пещеры опасливо выглядывает стая: надо узнать о решении четверых, а те сопят и хрюкают — таково сегодня их человеческое общение, таков их спор.

Присоединяюсь к ним и я. Нет, я не скажу как-это тайна поэтов, хотя о какой тайне может идти речь в начале первого поэтического урока, не правда ли?

Мы (а они приняли меня за равного) долго и мучительно ворочаем челюстями, губами и языками, пока не произносим священное и непонятное имя нашего тотема.

— Гомо сапиенс! — бьем кулаками себя в грудь и рычим.

Сейчас я иду со стаей. Мы идем уже много дней. Этим утром мы остановились среди тонких пальцев тростника, протянули вверх ладони и помолились своему тотему, чтобы он не позволил, когда мы станем такими же, как он, забыть, кто мы.

ЛЮБЕН ДИЛОВ

ВПЕРЕД, ЧЕЛОВЕЧЕСТВО

{18}

Сейчас, когда мы уже летим в первый боевой полет, из которого можем не вернуться, хотя наша задача — не вступать в бой с врагом, а только разведать его местонахождение и боевую оснащенность, я могу только припомнить предысторию конфликта. Настоящую летопись этой войны напишут другие. Если, конечно, война состоится и если после нее вообще останется ктонибудь, способный писать. Впрочем, история показывает, что подлинные причины войн всегда кроются за незначительными поводами. Но наш повод никак не назовешь мелким. И в этомглавное отличие нашего священного и справедливого похода от всех предыдущих войн Земли.

Все началось в маленьком городке Нима, где находилась психиатрическая клиника известного профессора Зиммерцнга. Каким образом это произошло, до сих пор неизвестно, но, как бы там ни было, когда ночь покинула наше полушарие, оказалось, что палаты клиники опустели. Не осталось ни одного пациента, исчезли даже те, кто лежал в смирительной рубашке. Паника среди дежурного персонала, надо полагать, поднялась неописуемая. Газетные репортажи тех дней позволяют составить о нейизвестное представление. Не меньшей была паника и в Ниме: двести пятьдесят сбежавших сумасшедших для маленького города ужасающе много. К счастью, большинство его жителей знали друг другаесли не по имени, то в лицо, так что им ничего не стоило узнать, кто переодетый сумасшедший, а кто — нет. Однако полиция не сумела найти ни одного пациента профессора Зиммеринга; полицейские же собаки, взяв след, добегали до большой поляны в больничном парке и там начинали крутиться как безумные, и выть в бессильной злобе. На десятый день врач клиники, дежуривший в ту роковую ночь, покончил с собой, а ее директор — профессор Зиммеринг, крупнейший из ныне живущих представитель венской школы психиатрии, — сошел с ума и был помещен в клинику профессора Отара, своего заклятого противника в научной области. Однако через неделю клиника профессора Отара также встретила восход пустыми палатами. Исчезло бесследно сто восемьдесят шесть больных; говорили, что большинство из них — опасные сумасшедшие. Исчез и старый профессор Зиммеринг.