Парни нашего двора - Анатолий Фёдорович Леднёв

по бортам до ватерлинии и снежно-белый от палубных надстроек до спардека. Мачты и грузовые стрелы окрашены в коричневый цвет, в ночи же они кажутся черными.

На палубе — гусеничные тракторы, закрепленные в растяжку стальными тросами. Здесь же громоздкие сельхозмашины. Груз особого назначения. На Камчатке еще в войну интенсивно занялись земледелием. Какого рода поклажа в трюмах — мне неизвестно, они задраены брезентом.

Теплоход ледокольного типа «Север», грузо-пассажирский. В надстройках — каюты первого и второго класса, ресторан с буфетом, а третий класс в пассажирском трюме, вдоль и поперек заставленный двухъярусными железными койками, наглухо привинченными к потолку и полу. Одни ряды коек вдоль бортов, другие поперек их.

Народу здесь — густо. Большинство вербованные, отслужившие свой срок в армии, они по обмундированию и молодости приметны. Есть и бывалые камчадалы, «возвращенцы», как они называют иногда себя сами, возвращаясь с материка, кто по окончании отпуска, а кто на новый срок, после двух-трех лет перерыва. Жизнь, говорят, на Камчатке не то, что до войны, а все же вольготней материковой, особенно той, что в среднероссийских областях. Да и привычка тянет, она, сказывают, не рукавичка, не скоро снимешь и в тайник не упрячешь. Привычка та же природа, характер.

Есть среди пассажиров «пахари моря» — рыбаки, в отличие от новичков-демобилизованных и прочих людей, сухопутных спецов, — одеты щеголевато, не то чтобы каждый день — новая рубашка, они в бессменном — в кожаных куртках заморского покроя — «сингапурках», в распахнутые вороты пестрят тельняшки, есть среди них что и поистрепались, прожились в долговременном до шести месяцев отпуске, но одежонку свою носят с шиком, потому и щеголи, а на проверку ребята — душа, приживчивые, как дерево, что из тычка растет, приживутся в аду и скажут — в рай попали.

Ярко горят зарешеченные проволочной сеткой светильники. Нет-нет да плеснет волна по иллюминаторам, озорно, внахлест, и палубу будто вверх из-под тебя потянут — тогда слышно, как ойкают пассажиры женского пола из молоденьких, гулко хохотнут вчерашние солдаты, может, и кинет в дрожь, да бодрятся — на то они — солдаты, страха выказывать нельзя. Со страху один помирает, а другой — оживает, да на всякую беду страха не напасешься.

— Вы были на море? — спросила девчушка своего знакомого по вербовке, что и погоны еще спороть не успел — двинул за счастьем на Камчатку. Он развалился в свое удовольствие на койке, девчушка с краешку к нему присела.

— На море? — переспросил парень и махнул рукой. — Я на Волге бывал в таких штормах! — и зажмурился, головой потряс. — Нам все нипочем! — Рывком поднял руку на девичье плечо, она к нему притулилась и тихо так:

— А мне страшно…

Желающих попасть на Камчатку так много, что нам со Скаловым тоже пришлось довольствоваться третьим классом, чтобы не ждать очередного парохода. Пароходы не поезда, можешь и месяц прождать. Чем третий класс плох? Ничего особенного — общественно-просторный кубрик: койка, матрас, подушка, само собой — простыня и одеяло, тумбочка личная. Что еще надобно? Любуйся морем через иллюминатор, а мал сектор обзора — гуляй на верхнюю палубу, дыши сдобренным солями моря воздухом и упивайся красотами природы. Вот мы с Сергеем и торчим на полубаке. Молчим. А может, в душе рыбацкий капитан толкует сам с собой, как и я. Сергей наконец-то почувствовал мое беспокойство, повернулся ко мне лицом, спиной борт подпирает, когда тот на волне норовит отбросить моряка.

— Что молчишь-то? — спросил.

— А ты?

— Думаю, как встретит…

— Камчатка?

На Камчатке — краю земли — я бывал, куда война не забрасывала!

Но на самых дальних перекрестках Мне кивали волжские березки.

В камчатском лесу и рябина, что у нас в поволжских, только кисти у камчатской грузней и рдянее, и шиповник ягодой покрупнее, похожий на яблочко сорта «ранет». На вкус же не различишь, не то что в Германии — крупный, а пару ягод сжуешь — и во рту словно бензин через шланг засасывал: от удобрений, от химии вкус тот.

И грибы на «краю земли» водятся в достатке: опята, рыжики, а груздей сколько! Только вот почему-то не культивировались там в тогдашнее время грибники. Там больше морским промыслом народ озадачивался. И крабов в Раковой бухте приходилось мне ловить. Плывешь на лодке с шестом, на конце которого вроде теннисной ракетки — решетка из проволоки. Оттолкнулся и глядишь: вода вглубь до дна метра на три проглядывается. Чего только на том дне нету! Звезды, ежи, ракушки и водоросли разные. Смотришь среди всей этой живности — краб: боком-боком в темень пошел, за камень какой или заплетенье водорослей. Переворачиваешь шест решеткой в воду и накрываешь краба, он же, дурак, хвать клешней за проволоку, щелк и зацепился, намертво. Пока тащишь, перегрызть норовит. Бросаешь добычу на днище лодки и снова отталкиваешься, дальше выглядываешь. Бывает, и бычка килограмма на три, четырехрогого, зацепишь. Местные не едят этих бычков, а мы употребляли, сладит мясцо, а есть можно, с перчиком. Краб вкуснее, вроде речного рака. И корюшка свежая — язык откусишь, огурцами пахнет. Вот рыба!

С ближних сопок, словно кто бикфордов шнур кинул и поджег: парят, летят по каменьям меж кедровника, к морю, ручьи. Есть горячие, есть и студеные, но и те и другие в легких клубах пара.

Воды здесь не то что во Владивостоке. Ручьев искать или колодцев, ходить неведомо куда, не надо вовсе, в любом месте, не камень если, ткни малой саперной лопаткой землю — и польется, пей не напьешься — ледниково-светлая вода.

Вулкан задымит, что стражем стоит за Авачинской бухтой, никто из жителей-старожилов, да и вновь приезжих, не ахнет. Скажут только, затопил, мол, баньку старик. Старик — это Ключевская сопка, так про действующий вулкан говорят. Я даже стихи кропал на этот предмет:

Нет покоя в мире и природе. Ухо навостри — кругом пальба. Вся земля ворочается вроде, Вроде и внутри ее — борьба.