Парни нашего двора - Анатолий Фёдорович Леднёв

Парни нашего двора

Часть I

Глава первая

Долгожитель-вяз, в черствых корявинах коры, сторожем прикорнувший у ворот, стоит и поныне, только с каждой весной все заметней в его шатровой кроне оголенные сучья. Как не глубок стрежневой корень, а древность, видать, сказывается.

У каждого двора своя, особенная физиономия, что-то не броское, но присущее ему. Сразу-то и не заприметишь, а вот в долгой отлучке вспомнишь вдруг, каким ты покинул этот двор, таким и привидится он.

Из двухэтажных тесовых, на каменной основе домов, с глухой кирпичной четвертой стеной — никаких радующих глаз видов. Окна скупо малы, смотрят в одну сторону — в глухую стену соседнего дома. Вроде бы и вперед смотрят, да все шабру в спину. А вот с крыши на окрестности не наглядеться! Видна стальная лента реки Самары с ажурным в три перекида мостом. Вправо лента потемнее и пошире, словно кузнецы расковали ее, — это Волга. За куртинами острова Коровьего обе ленты в одну сплетаются и вьются, серебряные, к Сызрани, Хвалынску и далее.

Не видать бы этой красотищи, но мальчишки на крышах частенько бывали: то бумажного змея запускать взберутся, то голубей шугать. Голубятников по пальцам не перечтешь! Ну а клеенных из драни да бумаги, с трещотками «самолетов» самых различных форм запускают не только мальцы. Когда держишь рукой подрагивающую бечеву «змея», и впрямь чувствуешь себя в полете.

В нашем дворе — три дома и три скамейки, по одной перед каждым. На них днем и вечерами, главным образом женская половина двора, делится последними вестями и прогнозами. Позднее, после рабочей смены, собираются тут и главы семейств. Тогда разговор крупнеет до международного масштаба. О базарных да магазинных новостях мужики толковать не любят.

А еще позднее, когда ночь зачернит сумерки и свет в скупых окнах гасить станут, скамейки оккупируют парни с девушками, некоторые прочно — до петухов. Мест зачастую не хватает, но есть еще улица, что обрывается оврагом, а за ним — берег реки Самары, — гуляй там, если есть на то охота.

Промеж домов во дворе — сараи-дровяники, в них погреба, с ранней весны набитые снегом, для холода. У кого нет сарая с погребом, дрова и солености, картошку и прочие припасы хранят в подполье, поделенном дощатыми перегородками. Такие подполы в каждом двухэтажнике. До революции и подвалы были заселены, а после Октября приспособили их под кладовки прежние жильцы, переселившись в верхние этажи. В гражданскую в тех подвалах мать моя с бабкой красноармейцев раненых прятали от белочехов.

В знойную пору, спасаясь от духоты, дворовый люд на ночь выбирался из квартир на крыши сараев, а то просто ставили топчаны и кровати вдоль стен. Спалось на воздухе, словно в заречных лугах, сладко и весело.

В дровяниках — не только духовитые поленницы дров. Почти в каждом станок или верстак какой. Тисы, наковальни, набор инструмента.

«Дзинь да стук, стук да дзинь!» — слесарили, кузнечили свободные от заводской смены. Починяли ведра, замки мастерили, паяли примусы, точили деревянные ножки к столам и стульям. И все это не потому, чтобы зашибить деньгу. Мастеровые не шабашили, просто руки по делу зудят, выдалась минута — что-нибудь да сделай.

За взрослыми и подростки тянулись. Под стол еще пешком ходит, а с напильником в дружбе.

— Тятя подарил! — закусив губу, пиликает несмышленыш по железяке. Шмыг-шмыг носом, — глядишь, мастерит. И получается. Родитель подправляет, похваливает. Малец и рад-радешенек. А тут еще мать встрянет:

— Кормилец, господи, растет!

Как не радоваться, не заботиться! Подумаешь, что из парней и девчат нашего двора одни медники, столяры да жестянщики шли? Добро бы и так, а по-разному случалось. Дед мой каменщиком был. Не помню его, в тифозном году до моего рождения помер. Второй дед — извозчик, отец — шоферил, бабка карамель крутила на фабрике, дядья — слесари, токари. Кем же быть племянникам, сыновьям, внукам? Как бы там ни было, а к зубилу, ручнику и напильнику с детства привычны. Может, кто и не стал рабочим человеком — по сей день держит ручник, тисы, пилу-ножовку. Жена его пилит — что, мол, за хлам, жилплощадь засоряешь, а он бережет и отвечает заученно:

— На случай…

И случаи выпадают. С каждым годом механизации в квартирах все больше: водопровод, канализация… Чуть чего произойди у тебя или соседа — инструмент и понадобился.

Приловчившись сызмальства к молотку да зубилу, однажды вдруг понимаешь — не обойтись без них. Исподволь народилось и созрело в человеке чувство инструмента, неуемная тяга к нему.

Времена инженерно-технического прогресса. Человек вроде бы уже не тот, не рабочий прежнего полета, у иного диплом инженера. И живет он не в том двухэтажнике с глухой стеной и скупыми окнами. Может, и не взбирается на крышу запускать «змея» и шугать голубей? Не мечтает о крыльях летчика? Нелюбы ему речки-речушки, озерки-озера? Может, и не говорит он зазнобушке, с любимой, мол, рай и в шалаше. Не построишь шалаша в современном городе.

Так вроде бы все и не так. Какой он человек, если толку в инструменте не разумеет, если нет у него того исподволь рожденного чувства, любви к земле и тяги к высоте?

Когда еще в нашем дворе каретник стоял, уходил я на завод, в свою первую рабочую смену. Мать, провожая, всплакнула. Не сказала, как еще недавно говаривала, любуясь сынишкой, что мастерил ключ к замку:

— Растет кормилец!

По тому времени каждому мальцу прочили будущность инженера, начальника, в крайнем случае — доктора или учителя, а я на завод подался. Успокаиваю мать: «Посмотри на ребят, заводскую спецовку с форсом носят, а я чем хуже?»

Пришел впервые в цех и растерялся — уши будто заклинило, шум такой. Страх. Подходит ко мне девушка, кричит в самое ухо, а я еле улавливаю, будто от нее стеной отгорожен:

— Будешь со мной работать. Браковщицей.

Гляжу на девушку, вижу: смешинки брызгами из глаз.