Парни нашего двора - Анатолий Фёдорович Леднёв

Петрович сидит на табурете у лабораторного стола, глаз не отрывает от инженера. Я присесть не решаюсь. Вокруг оглядываюсь. Чисто здесь, в заводской лаборатории. Приборы ярко блестят никелем, красной медью. Каких только нет приборов: и на столах-шкафах, и прямо на полу, малые и большие, на станки похожие. Есть слесарный верстак с тисками, миниатюрный токарный станок, сверлильный. Несколько наждачных установок, наверное, с разными камнями, мелкозернистыми и крупными. Термические печи — в десятки раз уменьшенные цеховые. Гальванометры, пирометры, термопары. Да чего здесь нет! Цельный завод в миниатюре. Вот бы поработать!

Инженер окончил исследование моей «детали», как назвал нож мастер, наверное, в насмешку.

— Как, Иван Иванович, деталь-то? «Опять эта «деталь», — думаю.

— Отличная деталь. Подойдет ваша кандидатура. Не ошибемся авось? — Инженер снял очки, а мастер аж подскочил на стуле. В глазах у старого сверкнуло.

«Ну, начнет», — подумалось мне. Вот как помог матери-то. Сразу видно, растет без отцовского догляда. В самовольстве уличен, в краже… И так далее и тому подобное скажет мне мастер, выйдем вот из лаборатории.

— Молодец! — говорит Петрович, как только мы очутились за порогом. — Будешь, брат, работать лаборантом. В одну смену. А доверие оправдаешь — в техникум пошлем. Понял?

Откуда мне было понять, что мастер заприметил во мне «рабочую жилку» — любовь к металлу, дотошность, а металлург подыскивает сметливого парня контролером на дефектоскоп, тот, что трещины внутри деталей обнаруживает.

Оказывается, за мной следили не только задиры-шустряки да улыбчивые девчата.

Началось интересное, захватывающее. Я калил образцы сталей, менял режим обработки, изменял структуру, добивался наивысшей упругости, вязкости, термостойкости. Раскрывались секреты — тайны металла.

Я нашел свою дорогу. Здесь она, на заводе. И нет у нее тупика. Со временем стану настоящим металлургом! Закончу десятый класс и поступлю в институт. Тогда мне любой металл покорится. Новые сплавы изобрету, невиданные сорта стали.

Есть у меня любимая. Девушка что надо! Познакомился я с ней при условиях несколько необычных. В городской сад ходили, случалось, не по билетам. На каждый раз где рублей наберешься? Через забор лазали. Тут-то меня и сдернула с изгороди бригадмилка. А на другой вечер я ее выручил. Хулиган напал на нее. Познакомились. Подружились.

Бегаю на свидания. Наверное, поженимся вскорости. Хожу и посматриваю на чердаки домов — где бы мезонин какой-нибудь нежилой в комнату переделать. Тогда это было обычным делом, жилья в городе почти не строили. И отыскал я такой чердак. Две боковые каменные стены даже есть, поставить четвертую, дверь навесить, оконную раму вставить — третья стена будет, стеклянная — стало быть, свету больше! Ну печь-голландку, конечно, трубу. Хотел было поделиться своими планами с девушкой. Пошли мы на Самарскую бухту купаться. Там, думаю, и скажу. Только через линию железной дороги перебрались к Судоремонтному заводу — народу, глядим, у громкоговорителя, что у проходной на столбе укреплен — целая толпа.

— Война!

Страха это слово у меня не вызвало. Не понимал, почему женщины, больше пожилые, завопили, словно по покойникам, а мужчины враз похмурели. Они знали, что такое война…

Из тоннеля на перрон тянулись рабочие парни — кто с чемоданчиком, кто с небольшим мешком. Густо, толпой выкарабкивались к эшелону ребята с огромными мешками — «сидорами».

— Деревня! — усмехнулся я. Мы, то есть мать и моя девушка с подругой, стояли у красного вагона с цифрой девять, написанной мелом на двери.

— Не знаю, чего ты от сухарей отказался? Голод не тетка, — заметила мать.

— Ничего, выдюжу. А сухари тебе да Вовке с Милкой сгодятся, — оправдывался я, ссылаясь на малых: сестренку и братишку.

— По вагонам! — пробасил чей-то голос на перроне. И начали повторять старшие вагонов разными голосами:

— Па ва-го-нн-ааа-м!

— …Вагоааамм! — неслось в хвост эшелона.

Перрон задвигался, засопел, послышались крики женщин, вопли, словно по покойникам. Дрожь прошла по всему телу, но виду я не показывал и в вагон, как другие, не торопился.

— Ну, мама, не горюй, не грусти, — сказал я матери, и сразу мне стало не по себе. — Живы будем, встретимся, мама…

Мать смотрела на меня строго-снисходительным взглядом: мальчишка, мол, не понимаешь, что на смерть идешь. Я отлично знал, каких сил стоит ей сдерживать себя; знал, что она будет плакать дома и никому не покажет слез. Как-то неловко я обнял мать и поцеловал. Она положила свои натруженные руки мне на плечи:

— Будь здоров, сынок. Пиши, не ленись.

Руки ее, ладонь в ладонь, скрестились у меня на шее, она рывком притянула меня к груди и, трижды поцеловав, отстранилась.

Девушка, с которой я дружил, стояла тут же, и глаза у нее как-то блестели особенно.

— Ну, вот… — вздохнул я. — И простились…

Она шагнула ко мне и, не обнимая, уткнулась носом в мою еще ни разу не бритую щеку, всхлипнула, и я почувствовал ее горячие губы. И опять мне стало неловко, оттого, наверное, что мать все это видела. Поцелуй был крепким и долгим. Черная бархатная шапочка еле держалась на виске девушки, пальцы нервно сжимали какой-то конверт. Глаза ее, два голубых озерца, переполнились слезами. Я крепко прижал ее к себе и целовал, забыв, что рядом мать.

Плач на перроне не затихал, но тут же рядом лихо отплясывали, пели. Гудок паровоза — зычный, густой — на несколько мгновений заглушал все.

— Прощай, — тихо сказал я.

— Не прощай, а до свидания… — Она опять поцеловала меня.

Раздался второй паровозный гудок и почти тотчас — третий. Лязгнули буфера, эшелон медленно пошел мимо нас, я не слышал плача и криков провожающих. Девушка сунула мне в руку конверт:

— Береги себя… — проговорила она напоследок.

Я схватил конверт, вскочил на стремянку какого-то вагона, оглянулся и увидел мать. Лицо ее неестественно кривилось, слезы текли по щекам.

Я стоял на стремянке, но уже ничего не видел; я тоже плакал.

На первой