Балаустион - Сергей Конарев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Талай! — голос эфора прозвучал несколько визгливо. Прислужник-иерофор в девственно белом гиматионе немедленно появился на пороге комнаты.
— Белого ягненка, зеленые масличные ветви и все, необходимое для обряда искупительной жертвы. Живо!
Талай, на мгновенье согнувшись в почтительном поклоне, немедленно исчез. Эфор Полемократ, тяжело вздохнув, взглянул на лежащий на столе зловещий свиток.
— Грянет погибельным часом, жестокой прольется бедою… — верховный жрец покачал головой, отер ладонями лицо, как бы стараясь стряхнуть с себя липкую ауру испуга и тяжелых мыслей. Если собираешься обратиться к богам, душа должна быть просветленной.
Почувствовав себя готовым к обряду, Полемократ вышел в главный мегарон храма, неспешным шагом направился к величественной статуе Афины, возвышавшейся у дальней стены святилища. Несмотря на позднее время — свет, проникавший через прямоугольное отверстие в крыше, уже окрасился темно-розовыми тонами вечера — в храме находилось немало народу. У некоторых из них на одежде виднелись следы крови: видимо, эти люди пришли совершить очистительные обряды. Полемократ уже слышал об утреннем столкновении на агоре. Увидев, что некоторые из прихожан заметили его и собираются подойти, эфор изменил первоначальное намерение, решив провести жертвоприношение в заднем, закрытом для посетителей, адитоне. Верховный жрец был сейчас не в том состоянии, чтобы вести разговоры с верующими, поэтому он сбежал от них, нырнув за окованные бронзой высокие двери. Сюда, во внутренние помещения храма, никто из посетителей войти не посмеет. Деревянные подошвы сандалий Полемократа застучали по выложенному мраморными плитами полу, эхом отдаваясь под сводом галереи.
Спустя несколько минут он, одев на голову источавший свежесть масличный венок, стоял перед темным кубом жертвенника, доходившим ему до пояса. В тайном святилище окон не было, мрак разгоняли лишь масляные лампады, чадящие на высоких подставках по разные стороны установленного в нише продолговатого темного камня — сердца великого храма Афины, лакедемонского Палладия, упавшего с неба при первых дорийских царях Спарты. Как обычно, в присутствии святыни эфор почувствовал прилив благоговейного трепета и возбуждения. Сложив руки на груди, Полемократ, неотрывно глядя на Палладий, зашептал молитву:
— Афина-Пронойя, мудрейшая из владык олимпийских, покровительница дорийцев. Обращаюсь к тебе, смиренный служитель твой, с мольбою и раскаянием. Глаза мои были закрыты, и чувства глухи, но сегодня мне открылась истина, и воля великих богов, и грядущая судьба, уготованная ими славному Лакедемону. Прошу твоего прощения, светлейшая богиня….
Привязанный ягненок отрывисто проблеял. Чувствуя все нарастающее возбуждение, жрец резко нагнулся, перерезал веревку, схватил ягненка за передние и задние ноги и без усилий вскинул на жертвенник.
— …прошу твоего прощения и милосердия, светлейшая богиня, за скудоумие и невнимательность к знамениям, которые ты посылала….
Ягненок еще раз протестующе бекнул, взбрыкнул, пытаясь встать на ноги, но жрец крепко удерживал его. Нежная шелковистая шерстка приятно щекотала пальцы.
— …пусть эта чистая кровь искупит мою нечаянную вину, что произошла не от недостатка почтения, а от человеческого убожества, коему недоступна грандиозность замысла великого божества….
Пальцы эфора нащупали морду животного, задрали ее кверху. В правой руке привычной тяжестью ощущалась рукоять острого, как бритва, широкого костяного ножа. Блики пламени светильников двигались на матовой поверхности черного камня.
— Эвфемите!
Темные глаза животного остекленели, словно заполнились молочным туманом. Выдохнув, Полемократ сделал привычное круговое движение ножом, почти не чувствуя сопротивления нежной шеи. Тельце ягненка судорожно забилось, из перерезанной трахеи с клекотом вырвался воздух. Густые теплые струйки побежали по кистям жреца, быстрые капли мягко забарабанили по холодному камню жертвенника. Погруженный в экстатический транс, эфор не сразу услышал несмелое, но настойчивое шкрябанье за дверью.
— Кто? — глухо промолвил он, злясь, что его смеют отрывать от обряда. Тремя широкими раздраженными шагами Полемократ подошел к двери, резко распахнул ее.
— Господин верховный жрец, к тебе посетители, — иерофор Талай, напуганный взглядом эфора, произнес это почти шепотом. — Говорят, что от Эврипонтидов, с важным разговором.
— Посланцы Эврипонтида? — недоверчиво переспросил жрец, гнев в его глазах внезапно сменился лихорадочным восторгом, и он закричал, напугав прислужника еще больше:
— Это знамение! Спасибо, что услышала мои молитвы, великая дева Паллада!
Окровавленная рука старика вцепилась в плечо служки, оскверняя белоснежную ткань грязно-багровым.
— Зови их немедленно! Зови!
Талай, не в силах сказать ни слова, дернул острым подбородком и суетливо бросился прочь.
— …За кощунственное преступление против уважаемых гостей нашего славного города, за грубое нарушение дисциплины военной школы, чреватое потерей уважения к уставу… — нудный голос педонома Пакида терзал слух почище самого грубого крика.
Сырой ветер надувал одетый на голое тело простой хитон, холодным змеиным языком ползал по телу. У Крития свело скулы от холода, но он держался, глядя на то, как спокойно, с демонстративным безразличием, слушает приговор декадарх Орест Эврипонтид. С другой стороны, пытаясь подражать командиру, силился сделать мужественное выражение лица здоровяк Биант. Только Еврипил, он же Мыш, не мог скрыть обуревавших его чувств: в моргающих глазенках товарища Критий прочитал отчаянный страх. Да и было отчего: их приговорили к экзекуции бичами, хищными сыромятными чудовищами с вшитым в наконечники грузом, куда более страшными, чем обычная плеть. В умелых руках даже единственный удар подобным хлыстом способен вырвать из тела добрый кус кожи вместе с мясом, а полдюжины ударов могут оставить калекой на всю жизнь. В агеле бичевание было самым жестоким наказанием, назначавшимся лишь в исключительных случаях, да и то подвергались ему только старшие ученики. По крайней мере, до сих пор. Именно бич был орудием наказания провинившихся рабов, которых, привязав к столбу, забивали до смерти. Критий не слышал, чтобы даже самый выносливый невольник выдержал более сорока ударов….
При взгляде на экзекуторов желудок мальчишки превратился в кусок льда и провалился куда-то в низ живота. Высокие, мускулистые парни, а, может, и взрослые мужи — точно сказать трудно, их лица закрыты кожаными масками с прорезями для глаз и рта. Великий Арес! Обычно «волчат» наказывали либо «ястребы», либо даже «волчата» из другой эномотии, а эти… Как минимум «львы»… Страшно подумать, какова сила удара у этих быков, вон у них какие ручищи, толстые, как ляжки у балбеса Бианта. Из-за него, придурка, попались! Хотя… Даже если бы поймали одного Мыша, все равно всей декаде отвечать… Так что они в любом случае погорели. Неожиданно страх из живота переместился в ноги, подломил колени. Критий пошатнулся, усилием воли унял нервную дрожь. Медленно оглянулся по сторонам. Никто ничего не заметил, все глядели на желтолицего, узколобого педонома, гнусаво читавшего приговор с большой дощечки для письма.
— …Итак, Еврипил, сын Автодика, Критий, сын Эпименида, и Биант, сын Оерона, за совершенное преступление приговариваются к пятнадцати ударам бичом.
Пятнадцать ударов! Кровь хлынула к щекам Крития, в голове зашумело, колени снова ослабли. За все время, проведенное в агеле, «волчонок» не слышал о столь суровом приговоре. Максимально, десять бичей, на его памяти присудили «льву» Олиату, за то, что он преднамеренно покалечил товарища в учебном поединке. А им — пятнадцать! За что? Они даже ничего не украли у этих поганых ахейцев! Если только… Догадка пронзала мальчишку, как стрела из «скорпиона».
— Товарищи провинившихся по декаде: Декелион, сын Эетида, Ергилий, сын Хрома, Филист, сын Фринона, Креонт, сын Тирона, Гегесий, сын Страттида, и Феак, сын Проклида, приговариваются к десяти ударам бичом каждый.
Друзья ничем не выдали недовольства или злости: за провинность одного отвечает декада — это был непреложный закон, впитанный спартанцами с малолетства вместе с суровым воздухом родного города.
— Наконец, декадарх Орест, сын Павсания, как организатор сего дерзкого преступного деяния, приговаривается к тридцати ударам.
Над выстроенным П-образно лохом пролетел стон. Критий не мог поверить своим ушам. Тридцать бичей? Старый хрен что, с ума спятил? Это же верная смерть! Даже ирен Клеобул, злобный сын полемарха Маханида, не сумел сдержать гримасы изумления. Педоном заметил, поднял на парнишку выпуклые рыбьи глаза.
— Какие-то вопросы, ирен?