Повседневная жизнь старой русской гимназии - Николай Шубкин

2 февраля

Сегодня был второй реферат. Читала ученица VIII класса С-ва на тему «Театр и кинематограф». На этот раз, пользуясь опытом прошлого реферата, я внес некоторые усовершенствования в саму технику ведения дела. Небольшой зал весь наполнен ученицами старших классов. В первых рядах сидели начальствующие и преподаватели. В центре возвышалась кафедра, на которой помещалась референтка. По одну сторону ее стола классная доска с написанным на ней планом реферата. А по другую сторону стоял длинный стол с зеленым сукном, за которым лицом к публике сидели два секретаря — ученицы VIII класса, 6 оппоненток, заранее записавшихся и бравших реферат на дом, а в центре я как руководитель собрания. Получалась картина довольно необычная для учебного заведения. Когда референтка кончила и под аплодисменты публики села тоже за стол, я предложил записаться тем, кто пожелает что-либо говорить из публики. Желающих не нашлось. И я предоставил тогда слово одной из оппоненток, ученице VI класса. Пока она говорила, я основные ее положения записывал. А потом предоставил слово референтке, и она — по указываемым мною пунктам — давала ответ на возражения оппонентки. Та опять ей отвечала, а я по большинству пунктов старался формулировать мнения той и другой или сделать из них какой-либо общий вывод. Так же шло дело и дальше. Это внесло известный порядок в прения. А сама тема и обилие оппоненток оживили собрание, и реферат в общем сошел удачнее, чем предыдущий. Когда оппонентки уже исчерпали свои возражения и стали повторяться, слово взял учитель математики и сказал, что и театр, и кинематограф только тогда будут удовлетворять своему назначению, когда из рук спекулянтов перейдут в руки общественных организаций. Раздался гром аплодисментов. Председатель тоже поаплодировал, потом встал и, попрощавшись со мной, пошел к выходу, так как он спешил в другое место. Присутствующие поняли, что все кончилось, и тоже двинулись из зала. Таким образом, я опять не успел сделать никакого резюме. Надо было уже после прений еще обратиться к ученицам и пригласить желающих высказаться. Такие, по-видимому, нашлись бы, потому что уже после окончания всех прений они еще оживленно спорили между собой и заявляли, что хотели бы кое-что сказать. Надо, значит, еще внести некоторые изменения в технику этого дела. Но во всяком случае реферат, видимо, оживил учениц и пробудил у них ряд мыслей. И мне гораздо приятнее было чувствовать себя среди них не учителем, изрекающим что-то ex cathedra, а просто — как primus inter paves. Жаль только, что это все мало вяжется с общим строем и духом современной школы, что все это похоже на вливание «нового вина в мехи ветхие». И мне вдвойне тяжело было садиться вечером за проверку тетрадей и гнуть двойки за разные буквы «ѣ». Не с большим удовольствием, наверно, и ученицы брались за свои обязательные, надоевшие уже учебники.

8 февраля

Отношения с VII классом за последнее время вошли в нормальную колею. Правда, как-то на днях семиклассницы, усердно болтавшие друг с другом, на мое замечание стали беззастенчиво отрицать, что они разговаривали, чем несколько рассердили меня; и когда одна из них, через некоторое время вторично замеченная в разговоре, не знала даже, о чем идет речь, я поставил ей единицу. Но это был все-таки частный случай. С целым же классом теперь восстановились прежние отношения. Этому до некоторой степени способствовал и реферат, читанный как раз семиклассницей. Потом оказалось, что референтка еще и поэтесса. Я брал альбом с ее стихами, нашел их весьма недурными. И теперь на ближайшем литературном утре другая семиклассница-декламаторша будет их читать. Потом оказалось, что нашлись в VII классе и еще поэтессы. Одна из них тоже обещала показать мне стихи. Все это, конечно, значительно сблизило нас. Не было, к счастью, ничего портящего отношения и в учебной работе.

Но зато теперь все больше и больше портятся у меня отношения с «моими детьми» — с VIII классом. Хотя они и раньше иногда вели себя в классе шумно и развязно, но я не сердился на них за это, хотя сам не раз слышал от классных дам и других коллег, что «мои дети» чересчур шумят и мешают заниматься. С неделю назад они, однако, довели свою развязность уже до непозволительных пределов и обидели меня. Говоря, по психологии, о чувстве любви, я отметил преобладание в нем иррационального элемента. Предполагая, что слово «иррациональный» многим известно (через несколько дней одна восьмиклассница оказалась не в состоянии объяснить даже слово «альтруистический»), я, по обыкновению, хотел записать его на доске. Но лишь только я взял мел, как ученицы подняли гвалт, шум и визг, крича, что не надо писать, что они и так знают. Пришлось положить мел и восстановить тишину; поступок же их я, несколько раздраженный им, назвал «довольно глупым». В перемену коллеги говорили мне насчет того, что восьмиклассницы мешали им заниматься, и удивлялись, что они так вели себя не одни, а при учителе. Но я никакого хода этому делу, конечно, не дал.

Прошло несколько дней. Восьмиклассницы, всецело занятые подготовкой к своему вечеру, стали заметно манкировать своими занятиями. Особенно сказывалось это на словесности. Надо было разбирать «Войну и мир». Но ученицы, видимо, или совсем не перечитали романа (заданного еще на святки), или только бегло просмотрели его. А потому даже с моей помощью дело шло очень туго. При разборе каких-то героев, я сказал, что Наташу и кн. Марию не будем разбирать, т<ак> к<ак> о них будет реферат. Наступило 6 февраля — день классной работы у моих словесниц. Я дал им тему, которая еще с осени была послана в округ: «Наташа и Соня». Девицы, видимо, не ожидали ее и остались несколько недовольны. Но никаких протестов мне не заявляли, и я, посадив к ним классную даму, сам ушел в другой класс. Каково же было мое удивление, когда через некоторое время ко мне на урок влетела классная дама и сообщила, что словесницы отказались писать. Я не мог оставить из-за них свой урок и попросил позвать в VIII класс начальницу. Та потом рассказала мне, что ученицы заявили, будто бы я обманул их с темой, и они не знают, как на нее писать. Начальница успокоила их, рассказала кое-что на тему, и девицы начали писать. Оказалось, что они мои слова о том, что Наташу и кн. Марию не будем разбирать, относившиеся исключительно к устному разбору, поняли в том смысле, что и писать о них не будем, и потому к этой теме не готовились. Ученицы, видимо, дулись на меня, и когда я о чем-то спросил их, то едва удостоили меня ответом. Я же был обижен их выходкой, совершенно безосновательной, по моему мнению, а главное тем, что они назвали меня обманщиком.