Рождение музыканта - Алексей Новиков

– Это тот самый Мюллер? – спросил Глинка.

– Да… И он, может быть, самый ученый контрапунктист… Но, друг мой, – Шарль Майер улыбнулся, – никакая наука не сделает музыки, если…

– Если?

– О, совсем маленькое если! Если не истинный талант владеет наукой. Вот посмотрите… у Бетховена…

Они углубились в бетховенскую увертюру, а Глинка еще раз убедился в одном: когда талант владеет наукой, он сам рушит любое правило, чтобы создать новое. Может ли все это объяснить автор «Михаила Архангела»? Мысль о знакомстве с Иоганном Мюллером скользнула мимо внимания. Строгий немецкий контрапункт показался даже издали страшным нетерпеливому воображению.

Уроки с Шарлем Майером продолжались, а в театре и на концертах Глинка прислушивался к сочинителям, и ни на минуту не покидала его давняя забота: как же стать действователем самому? Когда-то казалось, что сядешь рядом со шмаковским скрипачом Алексеем, поднимешь смычок и, равняясь на Илью, уже становишься действователем. Теперь, живя в Петербурге третью зиму, Глинка ни разу не попытался пристроиться к оркестру. Играть в оркестре – это, пожалуй, все равно, что копировать штрих в штрих чужих Диан или читать, как Лев Пушкин, чужие стихи…

Но в том-то и дело, что и у Левушки Пушкина была своя тайна, в которую проникла острая мордочка благочестивой лисы. Оказывается, Лев и сам сочиняет стихи, только никогда никому их не читает. Никакие моченые яблоки, никакие тянучки не в состоянии вырвать их у автора. Даже Сергей Соболевский, кажется, только подозревает, только чует эту тайну.

Михаил Глинка присматривается к Левушке Пушкину. Неужто и он тоже действователь? И пиитический Римский-Корсак? И Сен-Пьер Мельгунов, возвестивший миру приближение весны, а теперь скачущий по Европам?..

К действователям в поэзии можно было бы причислить и Медведя, потому что и Медведь, служа Аполлону, усердно кропал свои неуклюжие рифмы и, трудясь, пел одну за другой свои украинские песни… Словом, среди всех действователей один Глинка пребывает в полном бездействии и, бывает, целыми днями хандрит…

И чего ему надо, не известно. Кажется, уж на что строгий судия дядюшка Иван Андреевич, а и тот все чаще аттестует племянника изрядным фортепианистом.

Все чаще приходится Глинке играть в собраниях. Даже сам генерал-музыкант Федор Петрович Львов все охотнее удостаивает юнца доверительной беседой. И снова слышит Глинка о беспокойном действователе Николае Александровиче Львове. Мало, что Николай Александрович собирал песни. Он, оказывается, оперы сочинял…

– Музыку? – спросил Глинка.

– Нет, поэмы для музыкантов! – ответил Федор Петрович.

– А кто же их на музыку переводил?

– Разыскал Николай Александрович компониста себе подстать. Теперь, я чаю, никто уж и имени его не помнит… Про Евстигнея сына Фомина не приходилось тебе слышать, государь мой, даром, что ты к музыке привержен?

Глинке пришлось признаться, что он действительно имени такого нигде не встречал, а об операх его и говорить нечего.

– Тоже горячий человек был, крутой кипяток! – продолжал Федор Петрович. – Ну, и не вышло толку… А могло выйти… И уж коли любопытен ты, государь мой, его историю слушать, то надобно тебе для начала рассказать, что был он, Евстигней Фомин, самого низкого звания, но в музыке такой самород, что Академия художеств послала его на казенный кошт в Болонскую академию. А в Болонье Евстигней Ипатыч патент на академика музыки в два года отхватил! – Федор Петрович приостановился, припоминая давние годы. – Мало того, ты слушай, что с ним в Болонье приключилось! Всего за несколько лет до него отрок Моцарт такой же патент получил, и Евстигнея Фомина тот же профессор принял – сам бог контрапункта, падре Мартини!..

– Падре Мартини? – заинтересовался дядюшка Иван Андреевич и подошел поближе. – Можно ли этакое вообразить!

– Именно так, сударь, – подтвердил Федор Петрович, – и оный бог контрапункта посвятил солдатского сына в божественные свои тайны, а Евстигней Фомин его российскими песнями усладил…

– Этакое невежество и вовсе вообразить невозможно! – огорчился дядюшка Иван Андреевич. – Первому контрапунктисту вселенной – и вдруг какую-нибудь рязанскую «Лучину», а? И все от строптивости, Федор Петрович! Учиться у Европы не хотим, а с «Лучиной» лезем!..

– Дядюшка! – взмолился Глинка, чувствуя, что дядюшкины фалдочки только начали стремительный лёт.

– Я с вами никак не соглашусь! – вступился Федор Петрович и сурово глянул на дядюшку из-под колючих бровей. – Пора бы, сударь, к российским песням и просвещенное ухо приклонить: в песнях, сударь, жизнь музыки! – Федор Петрович глянул на дядюшку еще раз: под колючими бровями теперь полыхали целые костры. Не только дядюшка, но и племянник подивился: до чего ж может вскипеть подернутая пеплом старость!

Федор Петрович, разочтясь с противником, снова обратился к рассказу:

– А вернулся болонский академик Евсгигней Фомин в Петербург, и свел его бог с Николаем Александровичем… Николай Александрович сочинил для оперы поэму об ямщиках, а Фомин ее коротким часом на музыку переложил… – Старик развел руками и недоуменно закончил: – Целую оперку, изволите видеть, сладили. А дельного ничего не вышло… Песни же компониста и одолели… Я тебе сказывал, что Фомин горяч был? Тут он и попал впросак: вместо того чтобы песни наши украсить европейской гармонией, он сию гармонию под песни гнул…

Михаил Глинка, воспользовавшись молчанием, задал старику вопрос, который, казалось, мог решить собственную его участь:

– Федор Петрович, а что же надобно с песней сделать?

– Облечь ее в гармонию по всем правилам европейской науки, государь ты мой!

– Но ведь многие сочинители именно так и поступают…

– Не так, вовсе не так! – даже пристукнул кулаком по столу Федор Петрович. – Не гармонию к песне ищут, а умствованиями ее загромождают, в барабанные лохмотья, в свистульки рядят, а того не понимают, что простую, но искусную мелодию по правилам европейским так прибрать должно, чтобы не допустить в напеве ни малейшего изменения коренной мысли…

– Но возможно ли соединить несоединимое? – еще раз спросил Глинка.

– Таланту все возможно! – откликнулся Федор Петрович и снова заговорил о том, какие неизведанные красоты откроются миру, когда коренные мысли российских напевов облекутся в ученую гармонию.

Глинка слушал молча, думая про себя: «А дай Федору Петровичу волю, не достанется ли сызнова песням от генерал-музыканта?..» И еще сильнее захотелось Михаилу Глинке хотя бы одним глазом глянуть на те нотные листы, на которых когда-то гнул заморскую гармонию Евстигней Фомин под песенный норов. Но, кажется, и следа нигде не осталось от тех дерзких проб.