Рождение музыканта - Алексей Новиков

– Сдается эти, как их… Не Глинки ли?..

Но когда господин, взмахнув фалдочками, убежал на половину к молодым приветствовать Васькину купчиху, а форменный мундирчик поместился как раз против генеральского кресла, Василий Васильевич стал догадываться, что люди, точно, похожи на давних знакомцев, а потом и вовсе признал земляка.

– А, камер-музыкант! – обрадовался Василий Васильевич. – Рад, душевно рад!

Едва Василии Васильевич окончательно дознался, кто перед ним в кресле, как над форменным мундирчиком явственно обозначился упрямый хохолок, а из-под хохолка внимательно глянули на тайного советника карие глаза.

По какой-то нечаянности Василий Васильевич обратил внимание на Михаила Глинку, когда он играл однажды с дядюшкой Иваном Андреевичем у молодых Энгельгардтов в четыре руки. Поразила тогда тайного советника не музыка – разве может быть музыка без матушки Екатерины и светлейшего? Поразило Василия Васильевича, что этакая крохотная персона столько шуму наводит! Прелюбопытный курьез!..

Василий Васильевич оживляется, насколько позволяют неподвижные ноги. В кабинете начинается тихая, назидательная беседа. А начало ей положено раз навсегда одно. Мысли Василия Васильевича отправляются в путь всегда с одной станции: от времен Григория Александровича, светлейшего князя Тавриды.

– Всякое бывало, камер-музыкант, – начинает Василий Васильевич. – Смотрю, возвращается однажды Григорий Александрович из дворца и не скрыть ему ни тоски, ни беспокойства…

Василий Васильевич склонился было к собеседнику для сообщения особо деликатной истории, но, рассмотрев перед собой форменный школьный мундирчик, вдруг раздумал:

– А это, камер-музыкант, тебе, пожалуй, и ни к чему. Подрастешь, тогда при случае сам заскучаешь. Так-то, брат… Да где вам, нынешним!.. – Василий Васильевич замолчал и вывороченными от ревматизма пальцами меланхолично отбил по столу какие-то такты. – Я со двора уж давненько не выезжал. Что ныне петровские канты поют ли?

– Должно быть, не поют, Василий Васильевич, по крайней мере мне не приходилось слышать.

– Не поют? – удивляется старик. – А давно ли и на парадах и на гуляньях певали… А что, симфоний, камер-музыкант, тоже не играют?

– Симфонии – те часто играют!

– Играют? – недоверчиво бубнит тайный советник. – Да какие у вас симфонии? Вот при матушке Екатерине Алексеевне, точно, симфонии были. Может, слыхал? – Василий Васильевич взглядывает на собеседника с надеждой и вновь впадает в расстройство чувств: – Вы, молокососы, понятия о симфониях не имеете! Бывало, соберут придворных музыкантов да выведут к ним пушкарей, батареи этак четыре или пять, примечаешь?

Михаил Глинка примечает все, каждое слово. А тайный советник отправляется воображением в Царское Село или в петергофские сады. В саду стоит на возвышении лейб-композитёр господин Сартий. Музыканты, глядя на жезл Сартия, играют на скрипицах, а пушкари стоят, замерев, у пушек с зажженными фитилями. И как господин Сартий на них взглянет да жезлом взмахнет, пушкари тотчас фитили к пушкам, и пушки в единую такту – бац! А пушкари зажигают новые фитили и опять в ноты смотрят!

– Этакие-то симфонии где вам разыграть, а?!

Из горла тайного советника вылетела странно дребезжащая, неожиданно тонкая нота. Старик закашлялся и умолк окончательно. От усилий памяти беспричинные слезы хлынули новым потоком на генеральский шлафрок.

Прошло некоторое время, и Василий Васильевич с изумлением посмотрел на собеседника:

– А ты чьих будешь? По какой надобности?

Но в собеседнике постепенно вновь обозначились знакомые черты, и тогда тайный советник снова пришел в полное недоумение:

– Да никак это опять ты, камер-музыкант?

– Я, Василий Васильевич, – удостоверил Глинка.

– Скучал он частенько! – вздохнул тайный советник.

– Кто, Василий Васильевич?

– А кто же, как не он, голубчик! Промежду государственных забот и веселья так, бывало, скучал Григорий Александрович, что, прямо сказать, до беспамятства! Лежит это Григорий Александрович в опочивальне, ни с кем слова не молвит и не допускает к себе никого. А российские послы по всем царствам ему музыку ищут. «Хочу, – приказывает им светлейший, – такой музыки, которая есть первая на свете!» И вдруг шлет ему эстафету венский посол: есть такой музыкант, и все державы признали – первый на свете! Одним словом, как его… да ты, может, знал?.. Этот самый… Моцарт…

– Моцарт?! – как ни был молчалив перед лицом тайного советника Михаил Глинка, а тут все-таки не выдержал: – Сам Моцарт?!

– Ну, Моцарт, – спокойно подтверждает Василий Васильевич, – а ты чего на стенку лезешь? Нешто он тебе родня?.. Ну, вот и отписал светлейший в Вену: просить музыканта Моцарта в Россию. Может быть, ему там в Вене какие сквалыги досады чинят, а в России при светлейшем будет удоволен. И бумаги, какие надобно, в Вену пошли, и Моцарт твой согласился, а Григорий Александрович возьми, голубчик, и помри…

Генерал крестится и делает по пути философический поворот:

– Все, камер-музыкант, помрем: и я, и ты, дай срок…

В это время в кабинет тайного советника вернулся дядюшка Иван Андреевич. У молодых Энгельгардтов давно шло музицирование, и дядюшка готовил обществу сюрприз: вариации на швейцарскую тему господина Бетховена в четырехручном исполнении с племянником.

Когда Мишель, отыграв, снова вернулся в кабинет, тайный советник пребывал в полном самоуглублении.

– Василий Васильевич, что же Моцарт?

– Какой Моцарт?

– Да тот, которого светлейший в Россию пригласил!

– А… тот? Тот Моцарт не поехал. Как ему ехать, когда светлейшего не стало?.. – Тайный советник помолчал, что-то соображая, и вдруг осведомился у Михаила Глинки: – А каков он, Моцарт, из себя-то был? Авантажный ли мужчина?..

В тот же вечер еще раз озадачил Глинку дядюшка Иван Андреевич. По обыкновению, он зашел в гостевую, когда Мишель уже лежал в постели.

– Спишь, маэстро? Ну, спи, спи, я на минуточку… Боже мой, какая музыкантша!

– Кто, дядюшка?

– Как кто?! Разве ты ее не слышал? Да как же ты мог, как ты смел ее не слышать?!

Дядюшка наступал на племянника в священном негодовании, но о ком шла речь, Глинка так и не узнал, потому что Иван Андреевич был в полном экстазе, и мысли его неслись в бешеном галопе:

– Варвар, он ее не слышал!..

Глава третья

«Глинушка, я счастлив! Я путешествую! Я живу!..»

Восклицательные знаки бегут в письме из строки в строку, как путевые столбы, мимо которых скачет юный путешественник Николай Мельгунов. И не то от дорожной тряски, не то от восторженного сотрясения души Сен-Пьера одна строка письма косит и кривит в другую.