Рождение музыканта - Алексей Новиков

А у питомца третьего класса, попрежнему преуспевавшего во всех предметах, бережно хранилось собрание российских песен с предуведомлением Николая Александровича Львова, в котором автор утверждал, что именно российские песни могут быть полезны для самой философии…

Впрочем, были теперь у Глинки и разные другие песенники. Совсем недавно в Петербурге вышла в свет еще одна песенная книга. Составитель ее уверял, что «новейший, полный и всеобщий песенник содержит в себе собрание отборных и всех доселе известных, употребительных и новейших всякого рода песен, разделенных на нежные, любовные, простонародные, пастушеские, военные, патриотические, хороводные, святочные, подблюдные, свадебные, малороссийские, театральные, издевочные, выговорные, критические, веселые, печальные, плясовые и прочие…»

Изволь разобрать, которая песня в философию ведет! Преуспевая во всей премудрости и даже в ифике, воспитанник старшего отделения Благородного пансиона жил новыми смутными раздумьями: не зря, должно быть, все песенные пути иначе, чем в музыке, проложены. Не зря нет в песенном царстве видообращения аккордов и не гож для него заморский контрапункт. Надобно умом постичь, о чем пелись песни богатырские, тогда, может быть, сами собой раскроются все песенные ходы… Это было похоже на то, что ключи к Книге Голубиной надобно искать не в гаммах и не у госпожи Фуги, а чуть ли не у самой науки философии… И сама Книга Голубиная, памятная с детства, приобретала новый смысл:

Ты скажи-ка нам, проповедывай:От чего у нас мир-народ?От чего в песнях зори-молоньи?

– А к чему же наши дворянские привилегии? – истошно кричит над ухом Михаила Глинки долговязый пансионер Карлушка Дитрихс.

Отрываясь от зорь и молний, Глинка прислушивается к горячему спору однокашников. Оказывается, обсуждается все тот же тревожный вопрос о пятилетнем курсе. Убоясь премудрости, первые мастера чехарды и свайки плакались в один голос:

– Вместо того чтобы скинуть благородным дворянам лишний год, придумали, ироды; пятилетний курс… Что мы, беспорточные студенты, что ли?..

Среди негодующих витий стоял Сергей Соболевский и, великопостно вздыхая, подливал масла в огонь:

– Эх вы, фронда!..

– Чего?

– Ну, этого вам не понять! – благочестивая лиса махнула хвостом и ушла к своим книгам.

Третий класс сидел над ификой и не меньше потел, готовясь к классу профессора Куницына. Страшно сказать, профессор Куницын читал науки политические и даже естественное право… И тут снова пошла речь о Жан-Жаке Руссо. Конечно, питомцы Вильгельма Карловича и прочие либералы давно свели с Жан-Жаком короткое знакомство. Но были и такие пансионеры, которые только от профессора Куницына известились о философе, додумавшемся, что каждому человеку от рождения принадлежат неотъемлемые права…

А далее профессор Куницын впадал и вовсе в ересь: будто бы, в силу права естественного, никто не может приобретать права собственности на другого человека…

Отпрыски первенствующего в Российской империи сословия слушали профессора Куницына, а потом косились на состоявших при них крепостных дядек, вывезенных из родительских усадеб, но крепостные дядьки попрежнему начищали барчукам платье, принимали от них зуботычины и, сверх того, играли в пансионском оркестре…

– Tempo, signori! – кричал на них Катерино Альбертович Кавос, приезжая для инспектирования музыкальных занятий.

Тогда синьор Михеич отчаянно бил в литавры, ничего не ведая ни о естественном своем праве, ни о Жан-Жаке Руссо.

Изящные художества попрежнему властвовали в пансионе в положенные часы, а в урочный день снова всходил на кафедру профессор Куницын и поучал третьеклассников:

– Народы желают владычества законов коренных, неизменных, определяющих права каждого, равно обязательных и для властей и для подвластных, при которых самовластие места иметь не может…

После этого Сергей Соболевский по праву старшинства, принадлежавшему воспитаннику четвертого класса, долго пугал третьеклассников:

– Учите лекцию слово в слово, строка в строку. То ли еще с вами будет, когда объявят пятилетний курс!

Но и без того изрядно поспешали в просвещении многие наставники старшего отделения. Все так же шуршала между парт муаровая ряса отца Алексея, но отец протоиерей, покончив со священной историей и катехизисом, перешел к богословию… Похаживая между партами, он шутя расправлялся с теми самыми философами, о которых все еще продолжал рассказывать на своих уроках восторженный Галич. Отец Алексей уже добрался было до самого Вольтера, когда был некстати прерван звонком. Тогда отец протоиерей приказал дежурному читать молитву и, уходя из класса, воинственно посулил:

– А ему, богопротивному Вольтеру, нанесем окончательный удар в следующий раз! – и муаровая ряса отца протоиерея, удаляясь, зашуршала торжественно и победно…

Не привелось присутствовать только Льву Пушкину при генеральной битве отца протоиерея с Вольтером. По беспечности Пушкин отстал от товарищей на целый класс, а по рассеянности не обращал внимания ни на какие слухи о предстоящих переменах: чорт с ним, с начальством, и пусть сгинут все пансионы!.. Только бы поскорее вернулся из изгнания Александр да привез бы побольше новых стихов…

– Так, Родомантида? – встретив Римского-Корсака, Левушка отвесил ему приветственного шлепка, ибо священный союз объединяет на земле поэтов. – Так, Элегия?

– Элегия? – не выходя из задумчивости, переспросил Саша Корсак и, обрадовавшись необыкновенному случаю, тотчас пошел на приступ: – Вот именно элегия! Хочешь, я тебе из нового прочту?

Но хоть и нет на земле союза священнее, чем тот, который соединяет поэтов, не таков Лев Пушкин, чтобы попасться Корсаку на его родомантиды. Родомантиды доставались чаще всего Михаилу Глинке. Еще возвращаясь с каникул в Петербург, Римский-Корсак уже выплакал ему столько новых своих элегий, сколько мог их вместить дорожный возок и сколько можно было успеть прочесть в пути от Смоленщины до столицы, благо не было слушателя добродушнее, чем Мимоза да, пожалуй, еще те березки, которыми обсажен Белорусский тракт.

Но не стало легче Мимозе и на фонтанных берегах. Когда он, отдышавшись, спросил Корсака, что думает тот по поводу пятилетнего курса, Корсак помолчал, что-то соображая, потом вздохнул:

– Я лучше перечту тебе, Миша, вчерашние стихи…

В мире элегий вопрос о пятилетнем курсе, повидимому, не имел никакого значения.

Впрочем, стихи Корсака достались на этот раз новичкам, которые еще шли на элегии, как пескари на удочку.