Рождение музыканта - Алексей Новиков

– Стоит наш Галич, а Кавелин над ним акафист читает. – Соболевский молитвенно сложил руки на животе. – «Вы, – говорит, – предпочли безбожного Канта Христу, а Шеллинга – духу святому! Вы, – благочестивая лиса опустила глаза долу, – предпочли распутную вашу философию Христовой невесте – церкви!..»

Пансионеры слушали рассказчика молча. Подошел было к сборищу взысканный начальством за добродетель Александр Танк, а за ним барон Вревский, но их тотчас прогнал прочь Медведь, а ему усердно помог не легкий на руку Михаил Глебов…

В пансионе давно уже определились разные наклонности у пансионеров. Те, которых именовали либералами, уже неохочи были беседовать по душам при услужающих начальству.

Рассказ благочестивой лисы о суде над Галичем изобиловал самыми странными подробностями: лысые бесы, кропящие философа святой водой, немало потешили пансионеров, однако ни елея смирения, ни великопостных вздохов не было в голосе рассказчика:

– А Галич… наш добрый Галич, стоял, сказывают, с понурой головой.

– Вот так ифика! – откликнулся Лев Пушкин, склонный к лапидарным обобщениям.

– То бишь – философия нравственная! – подтвердил Михаил Глебов. – Эх, дали бы мне волю!..

Михаил Глебов среди всех сотоварищей выдавался пылкостью нрава, а теперь имел особые причины к возмущению. Перейдя на старшее отделение, этот пансионер обнаружил сильное влечение к статистике. А из пансиона уволили профессора статистики Арсеньева, и уволили не зря: между статистических выкладок тоже могут вместить философы завиральные мысли…

Из пансионской библиотеки дядьки выносили всё новые связки книг.

Яков Васильевич Толмачев по-прежнему являлся на лекции и, раньше чем взяться за пиитику, сообщал все ту же назидательную новость:

– Я, милостивые государи, лет уж тридцать ничего нового не читаю и вам не советую…

Все преимущества этой системы были представлены перед пансионерами с полной наглядностью: Яков Васильевич уже занял место инспектора Линдквиста, который был уволен вскоре после известного случая, приключившегося в библиотеке с должностями человека и гражданина.

Все переменилось в пансионе с тех пор, как он перебрался из Коломны в семеновский полк.

– Весь мир – элегия, Миша! – начиная приступ, вздыхал Римский-Корсак. Давно открыв эту истину, он уже ничего больше вокруг себя не видел. – Хочешь, прочту «Слезы дружбы»?

Глинка в задумчивости молчал.

Если нельзя было вырваться к дядюшке Ивану Андреевичу, если не было урока у Шарля Майера или господина Бема, он подолгу сидел за тишнеровским роялем. Только бы стать поскорее действователем!

В Новоспасское Глинка писал:

«Я не осмеливаюсь порицать то заведение, в котором, по воле вашей, милые родители, я приобрел те малые сведения, кои могут проложить мне путь к большим познаниям; однакоже, говоря правду, должно признаться, что теперь учение у нас в совершенном упадке…»

Глава шестая

– Вернуть Кюхельбекера!

– Кюхельбекера!..

В кромешной тьме грохочут парты, неистово стучат об пол десятки ног, и громче всех усердствует Лев Пушкин:

– За что уволили Кюхельбекера? Вернуть Кюхельбекера!..

Гувернеры и дядьки бегали по коридору со свечами, но едва они проникали в класс, свечи у них тотчас тушили, и по всему этажу летел тот же крик:

– Кюхельбекера!

Крик уже перекинулся в соседние классы, и там тоже откликались яростным эхом парты. По лестнице вприпрыжку поднимался Яков Васильевич Толмачев В сопровождении дядек инспектор тщетно пытался проникнуть в закрытые двери второго класса, откуда громче всех голосов раздавался голос Пушкина:

– Кюхельбекера!

Было похоже, что в пансионе начинается бунт. Но даже мысленно Яков Васильевич не решился бы произнести такое слово. Между тем экстраординарное происшествие привлекало все больше любопытных. Только петербургский Феб, по-зимнему заспавшись, все еще медлил заглянуть в пансионские окна в этот ранний час, положенный для первой лекции. Да если бы и поторопился Феб, все равно не заглянуть бы ему в окна того класса, в котором происходили необыкновенные события. Второклассники опустили на окнах шторы и, погасив казенные свечи, воздвигали у дверей внутренний бастион. На тот неприступный бастион пошли парты и – страшно сказать – даже кафедра просвещения!

Когда дюжий дядька просунулся было в двери, а другие хотели разом на них навалиться, защитники бастиона пустили в дело новую хитрость и метнули по цепи «Руководством по артиллерии и фортификации», разом загасив свечи в руках у наступающих. Во тьме коридора на помощь к осажденным уже ползли лазутчики из соседних классов. Первым, как всегда, спешил на выручку товарищей Михаил Глебов; под самым носом у инспектора промелькнула громадная тень Медведя… У дверей второго класса уже собралось целое скопище. К боевому кличу осажденных присоединились десятки сочувствующих голосов… Тщетно гудел по коридорам колокол и отдавался в ушах инспектора страшным, еще не произнесенным словом: бунт!

– Фонарей! – скомандовал Яков Васильевич и вовремя отскочил в сторону.

Осажденные, приоткрыв дверь, метко прицелились в него «Россиадой». Не отскочи вовремя господин инспектор, непременно бы нашла «Россиада» своего пламенного почитателя.

– Фонарей, ироды, фонарей! – кричал Яков Васильевич, укрывшись за выступом стены.

Дядьки поняли, наконец, приказ начальства и, как духи, вышедшие из недр земных, явились с фонарями. Лучи света прорезали кромешную тьму. Начался последний штурм неприступной твердыни.

Лев Пушкин то и дело выглядывал из-за стеклянных дверей и, с восторгом взирая на трясущуюся челюсть Якова Васильевича, кричал громче всех:

– Вернуть Кюхельбекера!..

В прыгавших отсветах фонарей так и казалось, что сам инспектор отбарабанит мелкой дробью: б-бе-к-кера…

Не было ничего легче, чем поднять класс. Каждому хотелось бить по партам, стучать ногами или просто кричать, чтобы хоть как-нибудь взорвать могильную тишину, которой придавили душу лысые бесы. Левушка закричал:

– Вернуть Кюхельбекера!

И все стали кричать:

– Вернуть!

Но уже сам Марс, всегда благосклонный к силе, взял сторону осаждающих. Из фортеции еще летели в коридор последние метательные снаряды, но войска Якова Васильевича ворвались в класс, и пала неприступная твердыня…

Когда шум и крики разбудили, наконец, заспавшегося Феба и он полюбопытствовал заглянуть в пансионский коридор, ошалелые, разгоряченные баталией дядьки тащили куда-то пленных, и сам Яков Васильевич вел под усиленным конвоем Льва Пушкина. Левушку вели по лестнице вниз, несомненно кратчайшим путем к карцеру. Но он шел такой же беззаботный, как всегда. Наконец-то он задал им, плешивым! И, будучи уже в швейцарской, пленник еще раз звонко провозгласил: