В поисках утраченных предков (сборник) - Дмитрий Каралис

Я представлял, как молодой дедушка в косоворотке с пояском и в соломенной шляпе закидывает за спину торбу с домашней снедью: кусок брынзы в холщовой тряпице, пару золотистых головок лука, каравай хлеба в домашнем рушнике, вареные яйца, соль и перец в мешочках, яблоки, груши и низко кланяется отцу с матерью, стоящим возле низенькой хатки-мазанки. Покосившийся тын с горшками на кольях, мычащая коровенка в хлеву — умирающая деревенька конца девятнадцатого века. Правильно дедушка сделал, что уехал учиться.

Дед родился в страшно далеком от меня 1860 году, за год до отмены крепостного права. Я родился на макушке следующего века, в один год с нашей атомной бомбой — в 1949-м. Между нами несколько войн и революций, коллективизация и индустриализация, репрессии и выселения, крестьянские мятежи и голод…

Прости, дедушка, безнадежно.

3. Косоглазая Анфиска и другие

Все изменяется, ничего не исчезает.

Если верить красивым родовым древам, что входят в моду, то между нынешним отпрыском рода, разъезжающим на «мерседесе», и его пращуром, с хыканьем рубившим ливонских рыцарей в 1503 году под стенами Пскова, стоят около двадцати поколений предков: отец, дедушка, прадедушка и так далее.

В среднем, на век укладывается четыре поколения, и родовое древо, ползущее из 1500 года изобразит нам двадцать мужчин-предков, включая нынешнего ездока на красивой немецкой машине.

Двадцать!

На самом деле, только к началу 1500-х годов у каждого из нас было два миллиона сто одна тысяча девятьсот пятьдесят человек прямых предков.

Тут действует основной закон генеалогии: с каждым поколением число предков человека удваивается. Если спуститься с этой прогрессией на пять столетий вниз, то аккурат получится два миллиона прямых предков, — проверено.

Два миллиона и двадцать человек — почувствуйте разницу!

И что тогда двадцать предков с наследственным титулом «князь»: фирменный знак? гарантия отменного поведения всех последующих отпрысков? Или пенки, снятые с огромного тигля, в котором тысячелетиями переплавлялись миллионы людей?..

Так уж повелось, что людей тянет к героическим предкам — былинным богатырям, радостным смельчакам, отчаянным рубакам, умницам и писаным красавицам: их примерами можно взбодриться в тяжелую минуту, воспитывать юные поколения, да и просто похвастаться.

Никому не хочется выставлять напоказ семейное древо, ведущее свое начало от каторжан, растратчиков, горьких пьяниц, на ветвях которого во всей безобразной красе болтаются конокрады и казнокрады, дезертиры, карманники, убийцы с большой дороги и прочие мало привлекательные личности, включая мелкопоместных дворян с пятью душами крепостных, проигранной в карты деревушкой и сгнившей в сарае бричкой…

Нам подавай мифических предков, гнувших подковы и съедавших тазик блинов опосля четверти водки! Чтоб кулаки — по ведру! Голова, как пивной котел! Дал в ухо городовому на демонстрации в одна тысяча девятьсот семнадцатом году, и детина-городовой не мог оправиться от той плюхи аккурат до холодной зимы тысяча девятьсот тридцать седьмого, пока его не арестовали за шпионаж в пользу Японии.

В каждом из ныне живущих — гремучая смесь собственного генофонда. И спичку подносить не надо — само рвануть может! Особенно у нас, в России, где в тигле Евразии веками выплавилось нечто, до сих пор не получившее четкого названия: великий советский народ? россиянин? русский?..

Но вот, например, некая Анфиска, косенькая на левый глаз, выходит замуж за буйного во хмелю сапожника. И глаза бы наши не смотрели на эту Анфиску и ее сапожника мужа, кабы ни одно обстоятельство: у них родилось пятеро детей, один из которых — Силантий — стал впоследствии мужем купеческой дочки Варвары, прабабушки князя Урюпинского-Забугорского по материнской линии.

Неблестящая они пара в славной княжеской генеалогии, но не родиться без этого звена-перемычки нынешнему ездоку в «мерседесе».

Сдала тебе судьба колоду из нескольких миллионов карт, и ни одну из них нельзя обронить или выбросить — иначе не пойдет игра, и все тут.

Меня приводят в восторг и одновременно пугают миллионы лично моих предков, любивших друг друга, в результате чего на свет Божий появились пятеро моих старших братьев, две сестры и я!

Злые, добрые, жадные, щедрые, расчетливые и транжиристые, гуляки и отменные семьянины, храбрые и трусоватые, суетливые и неторопливые, решительные и удалые, терпеливые и занудливые — они все живут во мне, и я — один из продолжателей их жизней.

В камзолах, сапогах, лаптях, посконных рубахах, босиком, со шпагами на перевязи или с вилами в руках, в кандалах и рубище, идущие по пашне с деревянной сохой или едущие в кабине правительственного «ЗИСа», которому отдает честь орудовец. Вот на этого рыжего красавца пучеглазый турок льет горячую смолу с центральной башни крепости Бендеры, а этот, курчавый, как барашек, зло натягивает тетиву арбалета, целя в шею венгру; вот кто-то выпрыгивает из горящего самолета (знаю кто) и кого-то продают в рабство под плеск теплых волн на берегу Босфора; этот, высокий с голубыми глазами, воюет всего третий месяц и в роте его зовут «Товарищ Ленинград», он ползет со связкой гранат и карабином в сухой траве по правому берегу Днепра к фашистскому доту, а некто с усами и нашивками за ранения по пояс в осенней воде ладит из бревен мост через речку Равка — в Первую мировую под польским Казимиржем. Кто-то ворует темной ночью коня — кто-то скачет в погоню за вором. Предков секут розгами и награждают георгиевскими крестами, хоронят с воинскими почестями и зарывают в землю на безвестных ныне погостах, и над их могилами нынче асфальт, о который стучит звонкий детский мяч и топочут сандалики детворы…

…Был ли мой отец литовцем, греком или финикийцем, но однажды, уже на склоне лет, когда мы сидели с ним за праздничным столом и смотрели по телевизору передачу, посвященную годовщине снятия блокады, он долго молчал и вдруг сказал сдавленным голосом: «Умри, Димка, но врага на ленинградские улицы не пусти!»

И слеза пробежала по его щеке. Я кивнул, обещая. Отец, не таясь, смахнул ее, и мы с ним чокнулись и выпили.

Отец никогда не рассказывал о кошмарах блокадной жизни. Ну да, водил поезда по «Дороге жизни», всякое бывало. Он вспоминал из тех лет только курьезные случаи. Как, например, боевой расчет зенитных пулеметов, засевший в гнезде из мешков с песком возле водокачки, тренировался отбивать воздушные атаки фашистов на станцию, вращая пулеметы по команде лейтенанта во все мыслимые и немыслимые стороны, а когда парочка «мессеров» вынырнула из-за леса и прошла на бреющем, солдатики бросились врассыпную, а молоденький лейтенант, выбравшись из-под вагонов, расстрелял вслед самолетам всю обойму нагана, а потом швырнул его об землю и заплакал.

Тогда я еще не ведал, начальником и политруком какого поезда был мой батя в блокадное время. «Начальник поезда» звучало благополучно-начальственно, и я немного стеснялся отцовской должности, хотя и понимал, что «коридором смерти» легкую дорожку не назовут. И не знал об отцовской фотографии, что уже висела в мемориальном музее на станции Шлиссельбург, и не знал, что в книге о блокадных железнодорожниках есть слова и о нем.

Когда не стало отца и я полез в советские книги о блокаде, то не нашел в них упоминания о «коридоре смерти» и был смущен. И лишь много лет спустя, когда мы с женой и сыном приехали в зимний Шлиссельбург, обнаружилось, что участок железнодорожного полотна в тридцать три километра, спешно уложенный сразу после прорыва блокады на сваях через Неву и далее по торфяникам и болотам к Большой земле, этот коридор, насквозь простреливаемый немцами, чьи орудия стояли в пяти километрах, требовалось официально называть Дорогой Победы, или «Большая земля — Ленинград».

«Коридором смерти» меж собой называли его сами железнодорожники.

И мы стояли на пологом берегу Невы, и оставшиеся с военных времен сваи убегали в черную дымящуюся воду…

4. Ответы

Пусть случается со мной не то, чего мне хочется, а то, что мне полезно.

В начале своей ретроразведки из документально-вещественных свидетельств я имел лишь несколько фотографических карточек с вензелями старинных фотоателье, анкету деда по матери, написанную им в 1933 году для тамбовского собеса, военный билет отца без обложки, трудовые книжки родителей, пачку семейных писем и предостережения одной из старших сестер Веры не ворошить прошлое.

Да и вторая старшая — Надежда — не одобрила мои планы заняться историей семьи: