В поисках утраченных предков (сборник) - Дмитрий Каралис

И когда вечером в лучах берегового прожектора антенна дернулась, а затем уверенно нацелилась в звездное небо, я проглотил комок в горле и дал настучаться по моей озябшей спине… «Большевик» Боря стиснул меня в медвежьих объятиях и сказал, покашливая, что любит меня.

Въедливые военпреды приняли у «большевиков» антенный комплекс и улетели в Ленинград. Про отрубленный кабель знали только наши бригады.

Я пробыл в Росте до марта — проголосовал на выборах в Верховный Совет СССР, и меня отозвали телетайпограммой на завод, а через неделю, перелетев страну на турбовинтовом гиганте Ту-114, приземлился в Хабаровске и оттуда добрался до Комсомольска-на-Амуре — там в наладочную бригаду срочно требовался радиомонтажник.

Шапка падала, когда я задирал голову, чтобы оглядеть шестнадцатиконтейнерную атомную лодку, стоящую в цехе на стапеле. Жуткое дело. От киля до верха рубки — метров тридцать. Треть Исаакиевского собора.

И как мелко выглядит черная лодка, похожая на перевернутый баркас, когда ее показывают по телевизору в какой-нибудь гавани…

И жуткое чувство гордости за страну — сколько у нас умных людей, если мы можем рассчитать, построить и отправить на несколько месяцев в автономное плавание эдакого кита. Нет, Америке нас не забодать!

В Комсомольске я заменил тонким, как скальпель, паяльником два диода в приборе наведения ракеты и, купив на сахарно-сверкающем льду Амура сетку черных замерзших миног, а в Военторге — шикарные японские ботинки с тупыми носами, прилетел под Новый год в Ленинград — сдавать зимнюю сессию. Отец любил маринованные миноги и гордился, что младший сын уже ездит по стране и работает на секретном заводе.

Вытащив из духовки традиционного гуся с яблоками и капустой, отец стал посыпать его толченой зеленью, и мы заговорили про аджику, маринованный чеснок и прочие любимые нами приправы.

Я не знал, что отцу оставалось три года жизни, и наши разговоры носили вполне бытовой характер. Казалось, мы еще наговоримся. Только спроси — и отец в подробностях расскажет тебе и про войну, и про Кирова, который поил его в Смольном чаем, а потом подарил два билета в театр, и как их с матушкой сначала не хотели пускать в царскую ложу, а когда узнали, кто дал билеты, расшаркались и бережно пододвинули кресла. И на матушке было бархатное платье с меховой оторочкой, взятое у соседки, а на отце — серый железнодорожный китель с белым целлулоидным подворотничком. Отец тогда привез по заданию Смольного целый эшелон с фруктами для детских домов Ленинграда, и его вызвали доложить о поездке.

Японские ботинки оказались мне велики, и, отплясав в них Новый год, я сдал их в комиссионку.

Стокгольм. Уличное кафе.

Грек Димитриус.

Ледяная вода в бутылке.

Рыжая свиристелка Катька. Рыжая симпатичная свиристелка.

Мне сорок четыре. Целая жизнь позади. Как сказал литературный приятель, с которым мы месяц писали свои романы в избушке на окраине зимнего леса: «Пушкин в это время уже помер. А мы, идиоты, — живы…».

Последнюю фразу он произнес с некоторой гордостью.

Димитриус говорит, что ему пора ехать на дачу, но завтра он ждет меня в гости, и объясняет, как лучше добраться.

Катька скороговоркой спрашивает меня, можно ли и ей приехать.

— Можно мы приедем вместе? — спрашиваю я Димитриуса.

Он на секунду задумывается и с улыбкой кивает: «О’кей! Жена и сыновья будет рады!» — И благодарит Катрин за помощь в общении.

Мы распрощались до завтра, и Димитриус ушел легкой походкой с кожаной папочкой в руке.

— У него родственники — миллионеры! Ты слышал? — заволновалась Катька. — Что же мне завтра надеть?..

— Ничего, — вяло говорю я. — Иди, в чем мать родила… Распусти волосы — и венок на голову.

Это, наверное, от жары у меня такой юмор.

— Ну ты дурак… Нет, я знаю, что надеть… А сколько лет сыновьям, ты не знаешь? Никогда не была в Греции… А он симпатичный. Нет, вы точно похожи! Каралис — ты, оказывается, грек! — провела рукой по волосам.

Видела бы жена эти поглаживания.

10. Куда уходят рыжие свиристелки

…Спрямляя дорогу к метро, мы возвращались через огромное васильковое поле, и я не удержался — лег в густую траву и долго смотрел в голубое майское небо, слушая стрекот кузнечиков. Катька села рядом и стала рассуждать, как вкусен был греческий пирог, приготовленный женой Димитриуса Марией, и как хороши, как свежи были тюльпаны с нарциссами на лужайке коттеджа моего шведского однофамильца.

Да, походил мой батя на отца Димитриуса Каралиса — профессора философии, отставленного хунтой, чья цветная фотография начинала семейный альбом, который мы листали на кремовом кожаном диване.

А мои старшие братья весьма походили на его старших братьев! Особенно «черный полковник» Янис, с которым Димитриус уже помирился, — он копия моего брата Владимира, ушедшего в восемьдесят втором году…

Фантастика какая-то! Димитриус в сотый раз уверял, что я — настоящий грек! Я посмеивался и говорил, что я — русский. «Конечно, конечно, — соглашался Димитриус, прихлебывая из бокала вино. — Я тоже считаю себя шведом, но в душе и по происхождению остаюсь греком! Ты — грек! Посмотри, какой ты смуглый!» Мария кивала, соглашаясь с развеселившимся мужем. Я пожимал плечами, — может, и грек. Но русский грек.

— Каралис, не расстраивайся! — Катька стала срывать васильки и складывать их в букет. — Греки — это интересно. Может, окажется, что вы родственники. Будешь сюда приезжать. — Она оглядела тощий букетик. — Только я, наверное, скоро уеду…

— Куда? — Я покусывал травинку.

— Домой…

— А чего вдруг? — Я поднялся и сел.

Катька пожала плечами:

— Совсем не «вдруг». Просто надоело…

— Понятно, — я пощекотал травинкой Катькину шею. — Знаешь, почему я смуглый и быстро загораю?

— Потому, что грек.

— Нет, — помотал я головой. — У меня дед по материнской линии был молдаванином. Профессор химии, жил в дореволюционном Тамбове. Александр Николаевич Бузни. Смоляная борода, густые черные волосы…

— Молдаванин? — Катька вырвала у меня травинку. — Ну и коктейльчик! — покрутила рыжей головой. — И ты считаешь себя русским?

— А кем же еще!..

…Я загнал машину через распахнутую аппарель в гулкий трюм парома, дождался, пока матросы закрепят крючьями колеса, и вышел на причал.

Катька приподнялась на цыпочки и картинно обвила мою спину руками. Возложила голову на грудь, словно хотела услышать, как бьется мое сердце.

— Поцелуй меня на прощание, — попросила тихо. — Наверное, мы уже не увидимся.

Чмокнул в пахнущий шампунем пробор…

— А в губы? — Мне показалось, во взгляде сквозь озорство пробиваются грусть и неуверенность.

Во, дает, феминистка! И сколько таких рыжих симпатичных феминисток сбивает нас с пути истинного! Каждому женатому мужчине надо выдать медаль «Муж-герой» от первой до десятой степени — в зависимости от тяжести преодоленных соблазнов.

Я приобнял ее за плечи и перестал слышать крики чаек. Мне, конечно, светит десятая степень, за самые тяжелые испытания…

Катька с сияющими глазами отошла от меня и покосилось на здание морского вокзала. Там, на низком крылечке возле бесшумных дверей, толпились люди. Она словно выглядывала кого-то.

— Ты чего? — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

Она прошлась изучающим взглядом по моему лицу и показала красивым пальцем на здание эстонской компании, высившееся в начале длинного мола:

— Я поеду домой с того причала! Паром «Эстония»!.. Вот тебе мой таллинский телефон и адрес. Напиши…

Я сказал, что напишу. Она притянула меня за уши и влепила долгий поцелуй в губы.

— Не перестаю удивляться эстонским свиристелкам, — пошатываясь, сказал я.

— А я тебе!

— Почему?

— Потому. Иди, скоро отправление. — Она подтолкнула меня к трапу, перекрестила и пошла к стеклянной коробке вокзала с поникшим шведским флагом.

У дверей к ней подошел угрюмый белобрысый парень, и я догадался, что это Эрик. Катька сказала ему что-то язвительно-резкое и стала усиленно махать мне рукой — милый уезжает… Артистка!

Эрик хмуро покосился на меня и отвернулся.

Я тоже махнул ей несколько раз и, слегка обиженный этим спектаклем, взошел на паром.

…Когда через много месяцев я позвонил в Таллин и попросил Катрин, свистящий женский голос спросил, какую Катрин мне нужно, как ее фамилия. Я назвал фамилию.

В трубке задумались.

— Она еще работала в Швеции, — подсказал я. — Девушка такая…

— Та, та, — печально сказали в трубке. — Та тевушка… Та тевушка пагип на пароме «Эстонья». Они стесь польсе не сывут.

Я извинился и положил трубку.