Воспитание дикости. Как животные создают свою культуру, растят потомство, учат и учатся - Карл Сафина

перед ним. Зачем обязательно идти гуськом, причем непременно таким окольным путем, – почему бы не срезать дорогу напрямую? А вот почему: если особь, которая идет прямо перед вами, не атаковал лев, значит, она все делает правильно; так чего ради идти на риск и что-то менять? Годы спустя я провел несколько ночей, наблюдая за водопоем в Намибии. Все антилопы и зебры, толпившиеся возле водоема днем, к ночи обязательно расходились. Но однажды ночью из темноты вдруг вынырнул одинокий спрингбок и начал очень осторожно приближаться к воде. Когда он поравнялся с поваленным деревом, из-за бревна вдруг выскочил лев, и песенка очередного нонконформиста была спета. Так генофонд сохраняет в себе гены конформизма.

Даже когда какая-нибудь особь шимпанзе изобретает что-нибудь новое, она часто возвращается к тому, что является нормой для группы. Когда самка приносит с собой какие-то умения из родного сообщества в новое, резиденты редко перенимают их. Напротив, особь-иммигрант чаще отказывается от своих привычек и приспосабливается к поведению, принятому в новой группе (как сказано у Эмерсона, «в каждой работе гения мы узнаем наши собственные, отвергнутые мысли»). Самки западных шимпанзе, оставляя родное сообщество и присоединяясь к другому, иногда перенимают менее эффективный способ колоть орехи – так они приспосабливаются к новому социальному окружению[306]. Вместо того чтобы продвигать культурный прогресс, добавляя в свой «плавильный котел» все новые умения, культура сообщества обычно стремиться быть консервативной.

«В каком-то смысле это противоположность интеллекту, – писали ведущие специалисты по культуре человекообразных обезьян Эндрю Уайтен и Карел ван Шайк. – Это можно было бы даже описать как "безмозглое следование за стадом"». Они также отмечают, что конформизм является «примечательной характеристикой культурного поведения человека». Мы, люди, наделены «особенно сильным побуждением повторять за другими, нежели пользоваться собственными приобретенными знаниями»[307].

Но стоит ли этому удивляться? В человеческом обществе иммигранты тоже обычно перенимают местные традиции. В частности, даже в «нации иммигрантов», в Соединенных Штатах, новые резиденты с особым пылом учатся тому, как готовить традиционные блюда, которыми американцы отмечают День Благодарения. Хотя при этом мы меняем континенты, а не биологический вид, мы исходим из того же принципа «в чужой монастырь со своим уставом не ходят». Люди – и в особенности те, которые приобретают или стремятся приобрести власть на основе группового конформизма, – принуждают других перенимать их религию, язык, стиль прически или одежды, церемониальные проявления национальной верности и т. д. И наша история, и современные события полны примеров такого принуждения. Стремление жить по-своему, отстаивать свое право на самоопределение, свободу слова и прочие свободы, собственное представление о счастье – из-за всего этого вы можете подвергнуться порицанию, преследованию и даже умереть.

Весьма остроумный эксперимент с дикими обезьянами убедительно показывает, насколько глубока эта склонность к конформизму. Исследователь-приматолог Эрика ван де Вааль и ее коллеги давали двум группам диких зеленых мартышек зерна кукурузы. При этом половину зерен они окрашивали[308]. В одной группе к красителю примешивали невкусную добавку, а в другой – напротив, невкусной добавкой обрабатывали неокрашенные зерна, а окрашенные были как раз вкусными. В обеих группах животные быстро научились избегать зерен, цвет которых (искусственный или натуральный) указывал, что на вкус они неприятны.

После того как мартышки научились избегать зерен определенного цвета, исследователи перестали обрабатывать их невкусной добавкой; теперь все зерна были одинаково сладкими. За тот период эксперимента, когда невкусная добавка уже не применялась, на свет появились две дюжины новых детенышей; хотя кукуруза уже была одинаковой на вкус, все они ели зерна только того цвета, которые привыкли есть их матери. Затем исследователи наблюдали, как некоторые особи мартышек переходят из одной группы в другую. Все они приучились в своей группе выбирать зерна определенного цвета, однако иммигранты быстро переняли предпочтения своих новых товарищей – они стали есть зерна того цвета, которого они прежде научились избегать. Это и есть соответствие локальной культуре. Как заключили исследователи, «эффект социального обучения – более могущественная сила, чем узнавание на собственном опыте».

Наглядным примером стало и другое, уже естественное событие, когда вспышка туберкулеза уничтожила половину самцов в одной хорошо изученной группе павианов[309]. Когда наиболее агрессивные особи погибли, выжившие образовали группу с нетипично низким уровнем агрессивности. Десятилетие спустя, когда все пережившие эпидемию самцы уже умерли, «эра миролюбия» по-прежнему продолжалась. Самцы, жившие в той группе, отличались необычно спокойным нравом. У этого вида самцы-подростки покидают сообщество, в котором появились на свет, и переходят в новое. И хотя иммигранты родились и воспитывались в группах с типичными ролевыми моделями агрессивных самцов, при переселении в «мирную» группу они перенимали ее уникальную культуру, которую отличали, в частности, повышенная частота груминга между самцами и самками и смягченная форма доминирования.

Казалось бы, социальное обучение позволяет особям значительно расширить объем получаемых знаний по сравнению с тем, что они приобрели бы индивидуально. Но в то же время оно и сужает имеющиеся возможности. Скажем, простейшие звуки, которые способен издавать каждый, называют фонемами. На их примере Кэт объясняет мне, как происходит такое сужение: «Младенцы, родившиеся в семьях шотландцев или тайцев, потенциально располагают всем запасом человеческих фонем. Но затем они ограничивают свой репертуар звуками только определенного языка». Социальное обучение подразумевает сокращение поведенческого разнообразия до лишь некоторых форм из всех возможных. Как полагает Кэт, «вся суть социального обучения заключена в том, что вы берете все, на что вы в принципе способны, и подгоняете под определенный образец, по которому живет ваша группа». То же самое происходит в человеческой культуре, в человеческом жизненном укладе: новорожденный ребенок обладает очень большим потенциалом, но в процессе обучения мы приходим к тому, что ограничиваем жизнь применением лишь ничтожной доли человеческих знаний и умений.

Отчасти принуждение к конформизму обосновано: то, что работает, – работает. Приведенные выше наблюдения и эксперименты показывают, что, если вы будете поступать по-своему, вас сожрет лев, или вы отравитесь неправильной едой, или не сможете найти пару.

У шимпанзе и у людей, как пишут Уайтен и ван Шайк, «конформизм перевешивает открытие эффективных альтернативных путей». Удивительно, но человеческие дети показывают себя более покорными, чем шимпанзе. Дети обычно копируют поведение взрослых в точности. Шимпанзе, осознав цель, ищут более короткий путь к ее достижению[310]. Как показано экспериментально, когда дети наблюдают, как кто-то пытается что-нибудь открыть, они обычно внимательно смотрят на те детали, с которыми борется демонстратор. Шимпанзе же часто оставляют очевидно проблемную часть без внимания и сосредоточиваются на другой части. Человеческие дети часто в точности повторяют даже бесполезные элементы поведенческих последовательностей, как, например, постукивание по банке перед тем,