Без скидок на обстоятельства. Политические воспоминания - Валентин Фалин

Но иностранная пресса как партнер для заявления позиции и распространения мнения – это, на мой взгляд, заслуживало внимания, было существенным элементом в политической работе на внешний и внутренний мир. Понятно, небеспредельно и небезусловно. На заключительном этапе деятельности Хрущева и Горбачева «мыслям стало тесно, словам просторно», перефразируя известного русского литературного критика.

Не уверен, достаточно ли ясно я высказался. Внешняя политика в Советском Союзе не была прерогативой правительства и тем более МИДа. С учетом организации реальной власти слово генерального секретаря, безразлично в какой форме выраженное, имело иную весовую категорию по сравнению с любым другим партийным или государственным функционером, даже если Хрущеву и Брежневу в начале правления приходилось терпеть известные ограничения. Громыко, Гречко, Андропов, Суслов, еще ряд деятелей получали возможность знакомиться с текстами интервью до их публикации и предлагать изменения, реже ставить под вопрос проекты в целом.

«Соавторы», готовившие для генеральных, как это у нас называлось, «материал», соблюдали лояльность и не подсовывали оборотов, сталкивавших лидера с точкой зрения тех же министров иностранных дел или обороны. Когда разночтения вписывались, к этому привлекалось внимание заказчика до рассылки проекта на голосование и ознакомление. С другой стороны, выступление в иностранной прессе редко имело смысл в отсутствие хотя бы модификации ранее заявленных позиций.

В США считается, что обхаживать надо в первую голову тех журналистов, которые пишут о вашей стране плохо. В Советском Союзе, напротив, «крикунов» и «критиканов» не жаловали. Их объявляли нежелательными лицами и отказывали им во въездных визах. На мой взгляд, обхаживать не следует никого, а иметь дело правильно со всеми.

Как послу мне было не всегда в радость общение с прессой, проводившей по отношению к СССР недоброжелательную линию и отвергавшей концепцию модус вивенди, как она оформилась в Московском договоре. Вы стараетесь анатомировать проблему и пояснить собеседнику свой подход, а он в нетерпеливом ожидании, когда вы черпнете пеплу, заготовленного во времена оные, и начнете посыпать им свою голову. Избегать из-за этого консерваторов? Нет. За исключением органов печати, стоявших правее реакционеров, я откликался на приглашения встречаться с издателями и ведущими комментаторами нелиберальных журналов и газет или сам шел с ними на обмен мнениями.

Франц Бурда захотел увидеться со мной в числе первых корифеев. Прекрасно. Он – личность. Цельная, будто изваянная резцом скульптора из глыбы мрамора. Менталитет причудливо соединяет масштаб и провинциальность, дерзкие амбиции и расчетливость. Ф. Бурда продолжал традицию грюндерского времени, с опозданием добравшуюся до немецкого захолустья.

«Франкфуртер альгемайне» утвердила себя как явление на западногерманском и международном информационном рынке. Что тому причиной, как это достигается? Мне хотелось составить личное представление о сильной редакционной команде, в которой каждый солист и вместе все-таки слаженный ансамбль. Встреча с редакторами в особняке, некогда принадлежавшем семье франкфуртских патрициев и живо напомнившем мне дом федерального уполномоченного в Западном Берлине, оставила противоречивое впечатление.

Немотивированные оттенки надменности. Больше нравится взирать на собеседника через монокль и с приличного расстояния. Подтекст – русским пора забыть про свои первоначальные права, а немцам чувствовать себя кругом обязанными. Из него выводится специфическая западная трактовка германского вопроса. Замшело знакомо.

Детей нам вместе не крестить. Оставим эти темы. Мне любопытнее узнать компетентные оценки экономической ситуации и ее вероятной эволюции. Разговор приобретает более деловые очертания.

Среди партнеров, с которыми налаживаются регулярные контакты, мощное издательство «Вестдойче альгемайне», журналисты из «Зюддойче цайтунг», «Франкфуртер рундшау», «Нюрнбергер нахрихтен», обе «Штутгартер», группа кёльнских, другие газеты. Гамбургские «Шпигель», «Цайт», «Штерн», концерн «Бертельсманн». И понятно, набиравшее силу телевидение. Лучше тогда ладились отношения с АРД.

Марион Дёнхофф, «красная» графиня. Генри Наннен, до зрелых лет оставшийся в душе гусаром. Рудольф Аугштайн, блистательный публицист и архитектор единственного в своем роде информационного журнала. Райнхард Мон, скупой на проявление чувств и неисчерпаемый в идеях, на которых экспандировал издательский дом деда. Клаус фон Бисмарк, потерявший в войну все княжеские владения на Востоке, но обретший взамен роскошную семью и – на время – империю с миллионами телеподданных. Тео Зоммер, Гюнтер Гаус, Себастьян Хаффнер, Питер Бота.

Каждому из них надо бы посвятить по отдельной новелле. Наверное, я при случае так и поступлю. Пока же замечу – они были мне коллегами, публицисты, комментаторы, издатели. Делясь с ними своими познаниями, вы не становились беднее, а, озадаченные их вопросами, вынуждены были интервьюировать самого себя без свидетелей и скидок.

Сейчас же слово о двоих, ставших мне самыми близкими. Их неизменным расположением я горжусь.

Д-р Марион графиня Дёнхофф. В век эмансипации да будет разрешено присвоить ей титул патриарха немецкой журналистики. Если бы графине захотелось в стиле Лютера заявить: «Стою на том и не могу иначе», – никто не принял бы подобное за претенциозность.

За десятилетия наших встреч и переписки у меня не возникало мысли – Марион дрейфует. С живейшим интересом откликается на события, которые и подготавливаются не без ее участия. В деталях или в существенном уточняет представления о прошлом и настоящем.

Иное было бы нелепо. Но кредо, камень к камню сложенное в отрицании диктатур и насилия, оставалось и остается неколебимым. Вопреки натиску лет и капризам политической моды.

У М. Дёнхофф всегда если не отличное мнение, то обязательно свой угол зрения. И слава богу, иначе было бы скучно. Но если «веселье» на почве разночтений переступает некую черту, графиня знает, как увести вас в Зазеркалье, – скажем, в историю приобретения акварели Нольде или чудесного спасения нескольких вещиц и фамильных драгоценностей.

Возможно, миф про воскресение из пепла возник из опыта, похожего на жизнь графини Дёнхофф. Рухнул мир, в котором она родилась и выросла, в прошлом остались дворец, наполненный произведениями искусства, историческими документами, традициями. За часы огонь обратил в ничто богатства, собранные несколькими поколениями для поколений грядущих. Всепожирающим огнем нацизм освещал уход со сцены.