Письма к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту - Цицерон Марк Туллий

3. К тому же никто не может по справедливости порицать и последнее — что я не пересек моря; ведь на это, хотя оно и заслуживало размышления, я все-таки мог пойти. Ведь мне не следовало предполагать, особенно когда на основании письма Помпея я не сомневался — это же, как я вижу, полагал и ты, — что он намерен прийти на помощь Домицию, и вообще я предпочел дольше обдумывать, что правильно и что мне следует делать.

4. Итак, прежде всего, хотя ты и намекнул, все-таки напиши мне пожалуйста более подробно, каким это тебе кажется; затем, что ты предвидишь и представляешь себе также в будущем, каким мне приличествует быть, и где я, по твоему мнению, приношу государству наибольшую пользу, требуется ли какая-либо роль миротворца или все зависит от воителя.

5. И я, который все измеряю долгом, все-таки вспоминаю твои советы; послушайся я их, я не испытал бы тогдашней печали. Помню, что ты тогда советовал мне через Феофана, через Куллеона, и я часто вспоминал это со вздохом. Поэтому хотя бы теперь вернемся к тем расчетам, которые я тогда отверг, чтобы последовать решениям, приносящим не только славу, но и некоторую безопасность. Но я ничего не предписываю; пожалуйста, напиши мне о своем мнении.

6. Прошу также выяснить со всей тщательностью, с какой сможешь (ведь у тебя будет, через кого ты сможешь), что делает наш Лентул, что делает Домиций, что намерен делать, как они теперь себя ведут, не обвиняют ли кого-нибудь, не негодуют ли на кого-нибудь — что я говорю «на кого-нибудь», — не на Помпея ли? Решительно всю вину Помпей сваливает на Домиция, что можно понять из его письма, копию которого я тебе посылаю1543. Итак, имей это в виду, а книгу Деметрия из Магнесии «О согласии» — я уже тебе писал об этом, — которую он тебе прислал, пожалуйста, пришли мне.

CCCXLIV. От Луция Корнелия Бальба Цицерону, в Формии

[Att., VIII, 15a]

Рим, конец февраля 49 г.

Бальб императору Цицерону привет.

1. Заклинаю тебя, Цицерон, возьми на себя заботу, вполне достойную твоей доблести, — восстановить прежнее согласие между Цезарем и Помпеем, разлученными людским вероломством. Верь мне, Цезарь не только будет в твоей власти, но и сочтет, что ты ему оказал величайшую услугу, если ты возьмешься за это. Я хотел бы, чтобы Помпей сделал то же. Чтобы его в такое время можно было довести до принятия каких-либо условий — этого я больше хочу, чем на это надеюсь. Но когда он остановится и перестанет бояться, тогда я начну надеяться, что твой авторитет подействует на него в сильнейшей степени.

2. Тем, что ты пожелал, чтобы мой Лентул, консул, остался здесь, ты сделал приятное Цезарю, мне же, клянусь богом верности, приятнейшее; ведь я ценю его так высоко, что Цезаря почитаю не больше. Если бы он позволил мне говорить с ним, как я привык, а не уклонялся старательно от беседы со мной, я был бы менее несчастен, чем теперь. Меньше всего ты должен полагать, что в настоящее время кто-либо мучается больше меня, потому что я вижу, что тот, кого я люблю больше, чем самого себя, является скорее чем угодно в консульстве, только не консулом. Но если он захочет послушаться тебя и поверить нам насчет Цезаря и провести в Риме оставшийся срок консульства, то я начну даже надеяться, что с одобрения сената, причем, ты будешь автором, а он докладчиком1544, Помпея и Цезаря можно будет связать союзом. Если это произойдет, я сочту, что я достаточно прожил.

Все поведение Цезаря по отношению к Корфинию ты, я знаю, одобришь: применительно к обстоятельствам дела, лучшее, что могло случиться, — чтобы дело было закончено без кровопролития. Очень рад, что тебе доставил удовольствие приезд моего и твоего Бальба1545. Что бы он тебе ни говорил насчет Цезаря, что бы ни писал Цезарь, он, знаю я, докажет тебе на деле, какова бы ни была его судьба, что написал он вполне искренно.

CCCXLV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., VIII, 13]

Формийская усадьба, 1 марта 49 г.

1. Пусть признаком гноетечения из моих глаз будет для тебя рука моего писца; оно же — и причиной краткости; впрочем как раз теперь мне не о чем было писать. Все мои ожидания связаны с известиями из Брундисия. Если бы он нагнал нашего Гнея, была бы сомнительная надежда на мир; если тот уже переправился, — угроза погибельной войны. Но ты видишь, что за человек появился в государстве, сколь деятельный, сколь бдительный, сколь подготовленный1546? Клянусь, если он никого не казнит и ни у кого ничего не отнимет, то те, кто его чрезвычайно боялся, будут чрезвычайно любить его.

2. Со мной много говорят люди из муниципий, много говорят сельские жители; они совершенно ни о чем не заботятся, кроме полей, кроме усадебок, кроме своих денежек. И посмотри, каков оборот дела: того, в ком они раньше были уверены1547, они опасаются; любят этого, которого боялись1548. Сколь великими нашими оплошностями и ошибками это вызвано, я не в состоянии подумать без огорчения. Но о том, что, по-моему, надвигается, я тебе написал и теперь жду твоего письма.

CCCXLVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., VIII, 14]

Формийская усадьба, 2 марта 49 г.

1. Не сомневаюсь, что тебе ненавистны ежедневные письма, особенно когда я не извещаю тебя ни о чем новом и вообще уже не нахожу нового содержания для письма. Но если бы я, затратив труд, когда нет никаких оснований, посылал к тебе письмоносцев с пустыми письмами, я поступал бы глупо; но тем, кто отправляется в путь, особенно домочадцам, не могу не давать писем к тебе; в то же время, верь мне, я несколько успокаиваюсь среди этих несчастий, когда как бы говорю с тобой; когда же читаю твои письма, то даже еще больше. Вполне понимаю, что после этого бегства и моих страхов не было времени, которое должно было бы быть более немо в смысле писем, потому что ни в Риме не слышно ничего нового, ни в этой местности, которая к Брундисию ближе, чем ты, на расстояние двухдневного или трехдневного пути, а вся борьба этого первого времени происходит в Брундисии; именно этим ожиданием я и мучусь. Но мы будем все знать до нон. Цезарь, как я вижу, отправился из Корфиния после полудня в тот же день, в который Помпей утром выехал из Канусия, то есть в день Фералий1549. Но Цезарь движется так и побуждает солдат к быстроте такими выдачами, что я боюсь, как бы он не подступил к Брундисию скорее, чем нужно.

2. Ты скажешь: «В чем же твой успех, если ты предвосхищаешь огорчение от того события, о котором будешь знать через три дня?». Действительно, ни в чем; но, как я сказал раньше, я говорю с тобой очень охотно и в то же время знай — то мое решение, которое казалось уже довольно твердым, слабеет. Для меня недостаточно подходят те вершители, которых ты одобряешь1550. И в самом деле, какой поступок их по отношению к государству когда-либо случайно оставил след, и кто ожидает от них чего-либо, достойного похвалы? Клянусь, я не считаю заслуживающими похвалы тех, кто ради подготовки войны отправился за море, хотя этого и нельзя было перенести; ведь я вижу, сколь великая это будет война и сколь губительная. Но меня привлекает один человек1551, которому я, видимо, должен быть спутником при его бегстве, союзником при восстановлении государственного строя. — «Так ты столько раз изменяешь свое мнение?». Я говорю с тобой, словно сам с собой. Кто в таком важном деле не рассуждает сам с собой по-разному? В то же время я хочу выведать и твое мнение, чтобы быть тверже, если оно прежнее, чтобы согласиться с тобой, если оно изменилось.