Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин

один «Арион», и тот силами Алехина держится. И реально там, конечно, выработки языка поэзии нет, именно потому что он один.

Как только создается поле с несколькими собеседниками, начнется выработка языка. Одни будут на себе экспериментировать, пробуя вырабатывать языки: художественные, публицистические, интеллектуальные, психологические. Другие — применять эти языки в разговоре с более широкими группами. Третьи — пародировать эти языки и, как литературные шашли, разъедать их изнутри и критиковать, чтобы не стояла на месте ситуация. Но для этого журналов должно быть по типам больше на три этажа и по количеству больше на два порядка. Они должны исчисляться сотнями. Тогда возникнет возможность для региональных инициатив выговориться. В Америке в каждом университете по нескольку литературных и литературно-интеллектуальных журналов.

Любая группировка, едва возникнув, получает журнал, трибуну, и начинается работа. Через пять лет выходит антология. Например, уже в 1995 году — несколько конкурирующих антологий американской поэзии первой половины 1990-х. И каждая листов на тридцать.

Вы сказали: «Начинается работа». А я по нашему журналу вижу, как за последние лет пять истончился слой людей, которые готовы работать — читать, анализировать, писать статьи, вкладываться, у которых есть для этого инструментарий… По пальцам можно пересчитать.

Верно. Согласен.

Критика все больше сводится к самовыражению, с одной стороны, и отработке заказа — с другой. Даже в толстом журнале. Десять лет назад это представить невозможно было. Чтобы я Дедкову сказала: Игорь Александрович, напишите мне вот об этом и возьмите вот эту книжку, вот эту и вот эту?! Его просили написать о прибалтийской литературе, потому что знали — это сфера его интересов. Когда я уговаривала его написать для «Дружбы народов» о первой книге астафьевских «Проклятых и убитых», я знала — он в материале военной прозы как мало кто другой, и была уверена — честнее, бескомпромисснее не напишет никто. Он не принял роман. Мы напечатали эту статью — очень жесткую («Объявление вины и назначение казни» она называюсь) и, на мой взгляд, чрезвычайно важную и для нашего, читателей, понимания войны, и для самого Астафьева.

Сегодня очень симпатичный мне человек и талантливый писатель, который работает весьма профессионально и как критик, говорит: «Если тебя устроит, я вечерком в воскресенье напишу об этой книжке страничек пять. Извини, но дальше я с этим копаться за те копейки, что вы заплатите, не буду, меня жена не поймет». Вроде бы в шутку говорит, но мы-то оба понимаем, что почти всерьез. Профессиональная работа — под заказ. Сегодня на вопрос, о чем будет следующая статья, известный, активно работающий критик говорит: «А может, вы предложите тему?» Предлагаю. Даю книжки. Ухватился, написал. И собой доволен.

Наташ, согласен. Это значит, что, вообще говоря, не вырабатываются точки зрения, а демонстрацией меня как субъекта становится чистое письмо — не точка зрения, а сам факт словоизлияния.

Какие сотни журналов, какая работа, когда можно иметь имя и имидж просто потому, что у тебя бойкое перо — бог дал — и нахватанность в верхнем слое культуры. И не прибыльно, в глянце другие деньги платят.

То, о чем вы говорите… Ничего никогда в истории не повторяется, но характерно, что все время гайка срывается на одном и том же месте. Побеждают социальные обстоятельства. Вокруг рынок, нужно заработать, у приятеля это есть, а у него самого нет и так далее, — и, хочет не хочет, он переходит в глянец или уезжает в Америку на два года…

…или пишет для телесериалов: в лучшем случае — свои сценарии, в худшем — диалоги для чужих.

Повторяется ситуация второй половины 1920-х годов. Про которую тогда же Эйхенбаум и Тынянов сказали, что социальные обстоятельства побеждают литераторов. Но, мне кажется, одновременно мы сталкиваемся с кризисом или, лучше сказать, коллапсом (кризис все-таки оставляет возможность выздоровления, а я пока что не вижу таких обещаний), параличом коммуникаций. Все говорят, говорят, говорят, говорят, но ощущение того, что коммуникации нет. Каждый дует в свою дуду.

Но это не только в литературе — и в политике, во всем обществе.

Именно. Это вещи надындивидуальные и не только литературе свойственные. Характеристика состояния общества. Второе, что с этим связано, — паралич конструктивной субъективности. Субъекта не как механизма для словоизлияния, а как производителя точек зрения, идей, образов мира. Глухота к другому. Меня поразило — в выпущенном незадолго до ярмарки «Non/fiction» издательством «НЛО» отличном сборнике «Венгры и Европа» современная писательница Анна Йокаи говорит: «Европа, не теряй своего исходного качества — умения поставить себя на место другого». Вот! Если это качество есть — будет разговор, журнал, будет передача. Если оно есть.

Переводы

В начале 1990-х современная словесность была раздавлена лавиной возвращаемой литературы. Не кажется ли вам, что сегодня подобную угрозу несет литература переводная? И засилье массовой, зашлаковывающей мозги, и серьезная — в силу того, что осмысливает проблемы, до которых у отечественных прозаиков руки не доходят?

С одной стороны, переводная литература (опять-таки не столько тексты, сколько издания, книги) все еще растет сегодня, как и «оригинальная» словесность, на самых острых и явных дефицитах позднесоветского общества — на том, чего не хватало или чего было «нельзя». Отсюда детективы, лавстори, книги для детей, обиходные справочники, массовые энциклопедии по любым предметам — все в глянце, с цветными картинками, километрами и тоннами.

С другой — расцвела «классика» как принцип издания, оценки, отношения к тексту, к культуре — не как к личному «вызову» («challenge» Арнольда Тойнби), а как к ответу, да еще в кроссворде. В подобном статусе «неприкасаемых» может оказаться сегодня не только остроактуальная гуманитарная книга (так издали и не прочли, скажем, «Истоки тоталитаризма» Ханны Арендт), не только запрещенный в свое время и куда как нужный в наше исследователь-аналитик (к примеру, точно так же непрочитанный Эрвин Панофский или Норберт Элиас), но и вполне расхожая продукция популярного сегодняшнего детективщика или фантаста, которую, допустим, «Терра» или «Эксмо» издадут в виде многотомного собрания сочинений в твердой обложке, с иллюстрациями и проч. Важно, что и первое, и второе — продукты готовые, отобранные, расфасованные и упакованные. Самостоятельная рефлексия по их поводу, коллективная дискуссия, новые подходы, проблематичность прежних оценок — все эти моменты не возникают. Критика и критики не нужны — их сменяют аннотация и реклама (опять-таки принцип массового глянцевого журнала).

И, с третьей стороны, возникла «мода» — как способ ориентации в потоке образцов, как тип организации культуры (организации «события» или «репутации», например). Модные переводные книги, серии стали визитными карточками, рыночными брендами нескольких новых частных издательств, которые и