Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин

убеждает процесс развития литературы, что реальная единица в литературе — группа, движение. Исторически так сложилось. Только они создают что-то, удерживают, передают. И Пушкин — вершина некоего движения, не одиночка. Времена одиночек — потерянные времена.

По ходу нашего разговора всплывали — как потерянные — 1940–1950-е годы. Но ведь какие там одиночки — Булгаков, Платонов, Пришвин, Матова, Пастернак, Заболоцкий…

Конечно, одиночки могут оказаться не потерянными. Такие случаи бывали. И могут вернуться через два поколения уже классиками. Но все-таки я бы не стал благословлять тогдашние времена. Выжить не равнозначно жить. И воскреснуть не равнозначно жить — не только для самого писателя, а для его современников, для его времени.

Я не вижу в сегодняшней литературе ни групп, ни движений. Ясно, что их нет среди шестидесятилетних и сорокалетних. Ощущение такое, что нет и среди тридцати-тридцатипятилетних, и попытки сбить их в нечто похожее на движение, которые очень активно предпринимает, скажем, Дмитрий Кузьмин, все-таки его одиночная частная инициатива. Есть попытки классифицировать уже случившееся. То, что делает Илья Кукулин — когда замечательно, когда хорошо, когда, может быть, не очень точно, хотя, как правило, интересно. Но он расставляет флажки на уже пройденном пути, пусть только что пройденном.

А в чем причина, как вы думаете?

Возможно, сегодняшняя атомизация — это реакция (но довольно неразумная, подростковая) на принудительный коллективизм предыдущих эпох. А может быть, за этим и что-то более серьезное. Есть такая точка зрения, и она мне во многом близка, что за XX век у нас в стране какие-то нарушения внесены уже в саму антропологическую конструкцию, в устройство человека. И навыки позитивных социальных связей: доверие к миру, интерес к другому человеку, желание, не сливаясь с ним, оставаясь на дистанции, в то же время его понять, соблюдать его периметр безопасности, как свой, — утрачены или деформированы. Поэтому все чувства, которые с этим связаны, — доверие, дружба, готовность помочь и тому подобное — либо уходят вообще, либо приобретают какие-то чудовищно искривленные формы, либо наделяются такой ценностной сверхзначимостью, что человеку это, может быть, уже не по силам, это для аскетов, подвижников, святых. Слишком сильно, слишком перегружено. Нормальность социальная уходит. Вместо нее остается такой сухой рыбий костяк: привычка, рутина, все то, ниже чего человек уже не может опуститься. В семейной жизни так, в политической… «Только не рассказывайте мне ничего, что меня побеспокоит».

Ну да, астенический синдром.

И поэтому даже такой сильнейший шок, как от гибели «Курска», а теперь от событий на Дубровке, — это минутное состояние. Психологи знают, как быстро и сложно перерождаются чувства: сопереживание — и затем откат: отторжение, нежелание слушать — перестаньте об этом говорить, хватит. Тем более что сама драматургия событий была чрезвычайно сложна. И если уж мы говорили о власти… Получилось так, что власть всеми своими действиями — второй чеченской войной и всей политикой античеченской — фактически спровоцировала произошедшее и предложила не обсуждать его цену. И население приняло эти условия. Вообще говоря, страшные для общества, настоящего и будущего.

Было бы важно теперь вернуться и буквально хронометрировать, просчитать: когда был шок, когда он перерос в сочувствие. В эти периоды информация шла практически нецензурированная, в том числе внутренне — журналистами. Потом власти опомнились. Что никаких переговоров не будет, компромисса не произойдет — это с самого начала было ясно. Но с течением времени явно начала побеждать сторона, которая говорила: надо этих бандитов додавить, на этом въехать в Чечню и там их добить, любой ценой, несмотря ни на что, народ нас поддержит. И дальше пошло: кто-то из журналистов сам себя уговорил, кому-то запретили распространяться, кому-то сказали: думай, на кого голос поднимаешь, и т. д. И уже другой характер информации, другие голоса зазвучали в телевизоре. Потом все закончилось, и власти сказали: «Отличная операция». И с чего начали все, кто обозревал эту операцию? «Правоохранительные органы провели операцию превосходно». И это несмотря на огромное количество погибших. Откуда такая внезапность и жестокость? Почему убили всех террористов? Если готовились применить газ, почему не были готовы к спасению такого количества людей? Многих можно было спасти, пока они лежат без помощи на крыльце и пока их перекладывали в холодные автобусы, которые тоже неизвестно когда поехали…

Реакция на события вокруг «Норд-Оста» — типичный пример смены самых острых чувств. Чувства не держатся, перерождаются, если не отлить в некие формы. Что и произошло. Началось отторжение, отвращение. А дальше — опять возврат к равнодушию, скуке и т. п.

Так как раз литература и должна, по идее, быть тем институтом, который задает эти формы, образцы поведения.

Именно. Именно. Вообще-то говоря, в развитом обществе таких институтов существует много. А в России, а потом и в Советском Союзе всегда так складывалась история, что фактически, кроме искусства, а в искусстве, кроме литературы — литературоцентричная страна, других институтов для этого не было. Но ведь одной литературы недостаточно.

А что обязательно должно быть еще? Религия?

Не только. В современном обществе сложилась и работает целая система соответствующих институтов. Есть публичная сфера независимых массмедиа. Есть правовая система. Или гражданская религия. Вне этих форм общество не держится, рассыпается, как песок.

Образцовые биографии

Традиционно «образцы», модели «делания жизни» читатель ищет в литературе мемуарной, биографической.

Интерес к мемуарам, биографиям, автобиографиям как будто бы заметен и вроде понятен. С одной стороны, при неопределенности или неприглядности настоящего — ностальгия по прошлому, хотя бы и придуманному, но утешительному. Историческая проза, чаще всего — державно-патриотических кондиций, всю вторую половину 1990-х годов держится в первой тройке жанров, наиболее популярных у широкого читателя.

С другой стороны, дефицит авторитетных людей и влиятельных образцов, к которым можно было бы присмотреться, прикинуть их на себя. (ЖЗЛ, серия «Жизнь в искусстве» и даже «Пламенные революционеры» были в свое время, в 1970-е годы, очень популярны у городской интеллигенции и в столицах, и в глубинке).

Но нынешние биографии, которые россыпью лежат на прилавках и в киосках у метро и вокзалов, — это ведь биографии звезд, их взлетов и скандалов. В этом смысле они близки не павленковской или молодогвардейской ЖЗЛ, а вплотную примыкают к таким изданиям, как «Караван историй», либо — для тех, кто победней и попроще — «ТВ-парк» или «7 дней», с их калькированными историями из частной жизни эдаких новосветских модных «львов» и «львиц»: вот вам «герой сезона», вот «имидж фирмы», вот «лицо недели» — здесь другие авторитеты, иные мерки времени. (Кстати, рамку и критерии отсчета для широкой публики вообще задают сегодня вот такие техники