История российского сыска - Пётр Кошель

Именно благодаря мерам, принятым на основе этих указаний Сталина и Ежова, удалось вскрыть зиновьевско-троцкистский центр.

Однако развертывание следствия на основе новых данных проходило далеко не гладко. Прежде всего глухое, но упорное со­противление. оказывал Молчанов, который старался это дело свернуть.

Пришлось обратиться к очень важным материалам, которые имелись в Управлении НКВД по Московской области в связи с показаниями Дрейцера, Пикеля и Э... (Эстерман). Это дало воз­можность сдвинуть следствие на новые рельсы».

Действительно, после состоявшегося между Ежовым и Агра­новым разговора последний сам включился в следственную рабо­ту по созданию дела об объединенном центре.

23 июля 1936 года Агранов лично, в присутствии ответствен­ных работников НКВД Радзивиловского, Якубовича и Симановского, произвел повторный допрос троцкиста Дрейцера и бывше­го зиновьевца Пикеля и сумел получить от них показания о том, что объединенный центр троцкистов и зиновьевцев был образо­ван на террористической основе.

О том, что полученные Аграновым показания от Дрейцера и Пикеля являлись ложными и вынужденными, свидетельствуют высказывания по этому поводу самого Агранова и заместителя начальника управления НКВД по Московской области А. П. Радзивиловского. В заявлении на имя Ежова от 20 декабря 1936 года Радзивиловский сообщал, что троцкист Дрейцер до­ставлен в Москву для допросов в мае 1936 года, а зиновьевец Пикель был арестован несколько позже. Здесь же Раздивиловский пишет: «Исключительно тяжелая работа в течение трех недель над Дрейцером и Пикелем привела к тому, что они начали давать показания».

Когда же показания Дрейцера и Пикеля были доложены Яго­де, то он, как сообщал уже в 1937 году Агранов, на показаниях о существовании московского троцкистско-зиновьевского цент­ра написал «неверно», а на показаниях о том, что якобы Дрейцер получил от Троцкого директиву об убийстве руководителей ВКП(б) и правительства, он написал «неправда» или просто «ложь». Об этом же говорил Ежов на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 году, заявив, что показания Дрейцера,

Ильи-Давида, обоих Лурье и всех других Ягода считал чепухой и на протоколах допросов писал: «чепуха», «ерунда», «не может быть».

Несмотря на очевидную несостоятельность полученных от Е. А. Дрейцера и Р. В. Пикеля показаний, они были положены в основу создания дела по объединенному центру, и, как заявил Агранов, «это дало возможность, включив в следствие ряд новых работников, поставить дело на новые рельсы».

Советскому следствию лайковые перчатки противопоказаны...

Вскоре после этого следствие добилось необходи­мых признательных показаний от всех обвиняемых.

Об изложенных выше обстоятельствах возникновения дела об объединенном троцкистско-зиновьевском центре свидетельствует также выступление Ежова на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 году (цитируется по исправленной стенограмме):

«Ежов. Когда только началось следствие по этому делу...

С т а л и н. По какому делу?

Ежо в. По делу раскрытия троцкистско-зиновьевского объе­диненного центра, оно началось с конца декабря 1935 года (пер­вая записка была в 1935 году). В 1936 году оно начало понемнож­ку разворачиваться, затем первые материалы поступили в Цент­ральный Комитет, и, собственно говоря, цель-то поступления этих материалов в Центральный Комитет, как теперь раскрыва­ется, была, поскольку напали на след эмиссара Троцкого, а затем обнаружили центр в лице Шемелева, Эстермана и других, — цель была вообще свернуть это дело.

Тов. Сталин правильно тогда учуял в этом деле что-то неладное и дал указание продолжать его, и, в частности, для контроля след­ствия назначили от Центрального Комитета меня.

Я имел возможность наблюдать все проведение следствия и должен сказать, что Молчанов все время старался свернуть это дело: Шемелева и Ольберга старался представить как эмиссаров- одиночек, провести процесс или суд и на этом кончить, и только.

Совершенно недопустимо было то, что все показания, кото­рые давались по Московской области Дрейцером, Пикелем, Эстерманом, т. е. главными закоперщиками, эти показания совер­шенно игнорировались, разговорчики были такие: какой Дрейцер, какая связь с Троцким, какая связь с Седовым, с Берлином, что за чепуха, ерунда и т. д.

Словом, в этом духе были разговоры, и никто не хотел ни Дрейцера, ни Эстермана, ни Пикеля связывать со всем этим де­лом. Такие настроения были».

Выступая на упоминавшемся совещании актива НКВД, Ежов указывал, что аресты этих лиц производились при отсутствии ма­териалов об их преступной деятельности и что «следствие вынуж­дено ограничиваться тем, что оно нажимает на арестованного и из него выжимает». И, как он выражался, арестованных «брали на раскол».

Установлено, что следователи НКВД в целях получения при­знаний в преступной деятельности применяли к арестованным незаконные меры воздействия. Из многочисленных заявлений арестованных, написанных ими во время ведения следствия, вид­но, какие методы применяли следователи на допросах и какими путями добивались ложных показаний. Так, Ольберг после пер­вых двух допросов 27 января 1936 года написал следователю заяв­ление следующего содержания:

«После Вашего последнего допроса 21.1. меня охватил отчего- то ужасный, мучительный страх смерти. Сегодня я уже несколько спокойнее. Я, кажется, могу оговорить себя и сделать все, лишь бы положить конец мукам. Но я явно не в силах возвести на самого себя поклеп и сказать заведомую ложь, т. е. что я троцкист, эмис­сар Троцкого и т. д. Я приехал в Союз по собственной инициативе, теперь — в тюрьме уже я понял, что это было сумасшествие, пре­ступление. Горько раскаиваюсь в нем. Я сделал несчастными не только себя, но и жену мою, брата. Теперь я понял, до чего непра­вилен был мой шаг, т. е. приезд в СССР по неверным данным и со­крытие моего троцкистского прошлого».

На следующий день Ольберг обратился с новым заявлением, в котором говорилось:

«Очень прошу вызвать меня сегодня к себе. Кроме других во­просов, я хочу назвать имена лиц, которые смогут подтвердить мою невиновность в инкриминируемом мне обвинении».

Расследований этих заявлений не производилось, и от суда они были скрыты. Сам же Ольберг впоследствии во всех предъявлен­ных ему обвинениях на допросах стал признавать себя виновным.

Смирнов 8 мая 1936 года в знак протеста против методов след­ствия объявил голодовку, которая длилась тринадцать дней.

Тер-Ваганян, протестуя против необоснованного ареста, дваж­ды объявлял голодовку, а затем порезал себе палец и кровью напи­сал заявление:

«Тов. Берман. Прошу сегодня все мои письма Сталину и Ягоде отправить. Потеряв надежду добиться выполнения Вами своего слова, с 12 часов перестал пить».

В письме Сталину он писал о том, что решил покончить жизнь самоубийством:

«Я обвиняюсь в терроре. Меня обвиняют в соучастии в подго­товке террористических групп на основании показаний лиц, пря­мо причастных к этому делу. Люди эти клевещут, клевещут подло, мерзко, бесстыдно, их клевета шита белыми нитками, не стоит большого труда ее обнажить, мотив творцов этой лжи прозрачный. Тем не менее! Против этой очевидной лжи я бессилен... Клянусь священной памятью Ленина, я не имел никогда никакого отноше­ния к террористическим речам и делам контрреволюционных бан­дитов и каннибалов...»

Это письмо Тер-Ваганяна не было доведено до сведения суда, а 10 августа 1936 года после просмотра обвинительного заключе­ния, за девять дней до начала судебного процесса, Сталин вклю­чил Тер-Ваганяна в число обвиняемых по данному процессу как одного из активных организаторов объединенного троцкистско- зиновьевского центра.

А. Н. Сафонова, бывшая жена И. Н. Смирнова, выступавшая по данному делу в качестве свидетеля (впоследствии осужденная за троцкистскую деятельность), в своем объяснении от 14 июня 1956 года в КГБ СССР и Прокуратуру СССР сообщила, что ею и другими обвиняемыми на следствии и в суде были даны ложные показания, что во время допросов работники НКВД применяли методы морального воздействия, требовали показаний о преступ­ной деятельности, якобы необходимых в интересах партии. «Вот под знаком этого понимания, — указывала Сафонова, — что это­го требует партия и мы обязаны головой ответить за убийство Ки­рова, мы пришли к даче ложных показаний, не только я, но и все другие обвиняемые».

Вместе с тем она сообщила, что следователь угрожал ей, заяв­ляя, что если она будет упорствовать в даче показаний, то он при­мет меры к аресту се сестры, высылке ее детей, а также применит к ней физические меры принуждения. Следователь, сообщала Са­фонова, говорил, что показания, которые ей называют в процессе следствия, она должна подтверждать независимо от того, верны они или нет, потому что так надо для партии.