Эхо прошедшего - Вера Андреева

— Вы что тут ели, Андреева, шоколад или селедку? — и со злорадством, как мне казалось, ставил в своей заветной книжечке ненавистную четверку.

И ничего он не злорадствовал, этот наш страшный математик, — на самом деле он был добрым, хорошим человеком, говорил с занятным одесским произношением такие слова, как каструля, планэта, монэта, чем напоминал мне бабеньку Анну Яковлевну. Когда в конце четверти я подходила к нему и, умоляюще глядя в глаза, просила вызвать меня для улучшения отметки, он обязательно соглашался, терпеливо выслушивал мои вызубренные в последнюю минуту формулы и теоремы, выводил спасительную тройку, со вздохом приговаривая:

— Видите, ведь можете же учиться!..

Было большим наслаждением после сидения в душном классе выйти наконец из переполненного трамвая, войти в громадное высокое помещение Вильсоновского вокзала с куполом, резонирующим от выкриков диспетчеров, объявляющих поезда, и окунуться в беспокойную атмосферу отъездов и приездов, которая действует всегда так возбуждающе. Несмотря на то что мы ездили только скверным дачным поездом, останавливающимся «на каждой меже», как говорили чехи, эта вокзальная атмосфера каждый раз волновала меня. Ведь рядом с табличкой, означавшей цель нашего скромного путешествия, стояла другая, на которой было написано «Париж», или «Вена», или «Будапешт»… Я видела перед собой длинные пульмановские вагоны с большими зеркальными окнами, вагон-ресторан и голубой спальный вагон с надписью «вагон-ли», который чехи, к моему возмущению, называли «вагон-литс». За окнами этих международных поездов сидели развалясь толстые бизнесмены, покуривая сигары и даже не глядя на людей, спешащих на пригородный поезд… Ничего удивительного: ведь сейчас их международный бесшумно тронется, все убыстряя ход, мягко простучит по стыкам рельсов и бесчисленным стрелкам привокзальной путаницы путей, потом нырнет в черный зев Вышеградского туннеля и пойдет считать километры, в пыли и грохоте проносясь мимо совершенно им неведомых Черношиц и Вшенор, — прогремит, прошумит, взвихрит мусор и бумажки, и вот уже нет его: накренясь на повороте, он исчезнет, а люди на платформе все еще будут стоять, придерживая шляпы и юбки, смотреть блестящими глазами вслед…

Довольно часто случалось, однако, что мы вылезали из трамвая слишком поздно. Проклятый трамвай невыносимо тащился, оставалось всего минуты три до отправки нашего пригородного поезда, и мы с Тином и Таней неслись бегом, не сводя глаз с высокой вокзальной башни с этой непонятной птицей наверху, — на башне были громадные часы, и мы как завороженные следили за их минутной стрелкой. Стрелка как будто бы не двигалась, и мы уже радовались, что благополучно поспеваем, как вдруг коварная стрелка делала скачок вперед — и драгоценная минута, на которую мы так рассчитывали, оказывалась уже в прошлом, и не стоило больше стараться бежать, расталкивая неповоротливых прохожих. Тогда, махнув рукой, мы резко переходили на шаг и начинали собирать по карманам мелочь, чтобы купить заветных шоколадных палочек с кофейной начинкой, — они назывались «кофила», стоили крону и были необычайно вкусны. Запасшись ими, мы отправлялись в привокзальный парк и рассаживались там на скамейках. Если все скамейки были заняты, приходилось садиться на стульчики, соединенные между собой железным шестом.

Сидение на таких стульчиках обходилось, в прямом смысле, дорого — специальные, очень зоркие старушки откуда ни возьмись появлялись, требовали десять геллеров, выдавали билетик, только тогда ты приобретал право сидеть сколько вздумается. Мы потом научились вовремя замечать приближение старушки, независимо вставали, отходили и садились подальше, хорошо рассчитывали, что, пока старушка сообразит, куда мы подевались, пока подойдет, мы выгадаем время и пора будет идти на поезд. Сидение же на скамейках было бесплатное, и было очень приятно занять место в тени больших каштанов около искусственного грота — под ним был бассейн, которому искусно придали вид естественного пруда, с растущим по краям тростником и расцветшими кувшинками, плавающими по его поверхности, — даже дикая уточка была обманута, и не стесняясь высиживала своих утят, и занималась их воспитанием, не обращая внимания на людей.

В один чудесный майский день мы с Таней собрались посетить зубного врача, который жил в Добржиховицах — следующей после Вшенор станции.

Мы ехали к врачу прямо из гимназии, и Таня, обедавшая всегда дома, на этот раз должна была остаться без обеда до самого нашего возвращения из Добржиховиц, что, конечно, было учтено заботливыми родителями.

— На моей станции мы должны высунуться из окна, — сказала она, — на платформе будет стоять мой брат с бутербродами, он даст их мне, чтобы я не умерла с голоду…

Мне было страшно любопытно посмотреть на Таниного брата — какой он из себя, этот взрослый студент медицинского факультета, похож ли на Таню, такой же симпатичный или противный какой-нибудь? Противным он, конечно, быть не может — ведь он же брат Тани!

Уже задолго до остановки мы торчали у окна и прежде Тани я увидела своими дальнозоркими глазами высокого человека, всматривающегося в окна проходящих вагонов.

— Вот он, — сказала я Тане, и таинственный ее брат подбежал к нашему окну.

Все произошло очень быстро: он подбежал, сунул Тане пакет с бутербродами, что-то сказал, улыбнулся. Таня машет рукой, мы видим ответный взмах руки, и платформа исчезает за поворотом.

С тех пор, пусть не высказанная никому, даже самой себе, но поразительно упорная мысль прочно угнездилась в моем сознании — как бы поскорее поехать к Тане в гости и увидеть… Нет, это слишком страшно, — хоть бы краем глаза посмотреть еще раз на этого ее брата, Волю.

Но, увы, этому свиданию еще долго не суждено было состояться: в конце мая я заболела скарлатиной в очень тяжелой форме.

Скарлатина в то время считалась очень опасной заразной болезнью, и по заключению врача меня необходимо было изолировать — отвезти в Прагу «на Буловку», как называлась больница для инфекционных болезней.

Я плохо помню, как меня укладывали на носилки, выносили в сад… В памяти остались только яркие лучи света от фар, прощальный взмах маминой руки, и все поглотило вязкое и душное забытье.

Я пролежала шесть дней без сознания, в сильном жару. К счастью, мрачные прогнозы не оправдались, и в один прекрасный день я проснулась совершенно здоровой и в прекраснейшем настроении. Яркий солнечный свет заливал небольшую белую комнату. Скосив глаза, я увидела, что у другой стены стоит еще кровать и незнакомая женщина с улыбкой на меня смотрит. Я хотела приподняться, но не смогла… Может быть, я привязана к постели тысячью невидимых шелковых нитей, как Гулливер в стране лилипутов? Я могла только ворочать глазами, которые я и уставила на эту женщину, которая сказала что-то на странном языке. И тут я сообразила, в чем дело: я же в больнице. И соседка моя, значит, тоже больна этой детской болезнью, что достаточно странно, принимая во внимание ее далеко не детский возраст. Но я выздоровела, я уже здорова! Я так обрадовалась, что даже слезы выступили на глазах. Женщина, видимо обеспокоенная моими слезами, подошла ко мне, бормоча что-то успокаивающее. И вдруг я поняла — она говорит по-итальянски! Как это, почему, где я очутилась? И снова противное кружение завихрилось у меня в голове — я, что ли, в Италии? А мои губы совершенно автоматически зашевелились, и я ответила женщине тоже по-итальянски: