V. - Томас Пинчон

– Не годится, – сказал фотограф. – Это в газете не напечатаешь.

Тен Эйк, оттеснив плечом пару человек, протолкался к Мафии:

– Итак, мэм…

– Хотите поиграть? – В ее голосе звучали истерические нотки.

Полицейский терпеливо улыбнулся:

– Мы говорили с вашим мужем.

– Вам лучше пойти с нами, – добавил Йонеш.

– Пожалуй, Эл прав, мэм.

Время от времени в комнате, словно зарницы, сверкали вспышки камер. Тен Эйк помахал ордером.

– Вы все арестованы, ребята, – заявил он и обернулся к Йонешу. – Звони лейтенанту, Стив.

– За что? – тут же завопили все сразу.

Тен Эйк умел держать паузу. Он переждал несколько ударов сердца.

– Нарушение общественного порядка подойдет, – сказал он.

В тот вечер, наверное, только МакКлинтика и Паолу никто не потревожил. Маленький «триумф» неторопливо катил вдоль Гудзона, и встречный прохладный ветерок выдувал последние частицы Нового Йорка, набившиеся в уши, ноздри и рты.

Паола признавалась как на духу, а МакКлинтик сохранял спокойствие. Пока она рассказывала ему о себе, о Стенсиле и Фаусто, пока рисовала ностальгический образ Мальты, МакКлинтик внезапно понял то, что должен был уразуметь уже давно: единственный выход из череды ленивых и безрассудных триггерных переключений – это упорная, тяжелая и постылая работа. Люби, но помалкивай; помогай, но не рви задницу; и никому об этом не рассказывай; будь спокоен, но неравнодушен. Если бы он руководствовался здравым смыслом, то пришел бы к этому раньше. Но такие истины приходят не внезапно, как откровение, а постепенно, и сразу принять их на веру невозможно.

– Ясно, – сказал он позже, когда въехали в Беркшир. – Знаешь, Паола, я всю жизнь играл какой-то дурацкий мотивчик. Слабак, вот кто я такой. Я так ленив, что верю, будто найдется волшебное средство, которое излечит этот город и меня вместе с ним. А панацеи нет и не будет. Никто не сойдет с небес и не приведет в порядок Руни с его женой, Алабаму, Южную Африку, нас или, скажем, Россию. И волшебных слов нет. Даже «я тебя люблю» – слабое заклинание. Представь, что

Эйзенхауэр признается в любви Маленкову или Хрущеву. Хо-хо.

– Будь спокоен, но неравнодушен [253], – сказал он, помолчав. Кто-то раздавил на дороге скунса. Запах преследовал их несколько миль. – Если бы моя мамочка была жива, я бы упросил ее вышить это большими буквами.

– Но ты же знаешь, – начала она, – что я должна…

– Вернуться домой. Знаю. Но неделя еще не кончилась. Веселись, детка.

– Не могу. И, наверное, никогда не смогу.

– Мы будем держаться подальше от музыкантов, – только и сказал МакКлинтик. Понимал ли он ее хоть когда-нибудь?

– Флоп-флип, – пел он деревьям Массачусетса, – однажды я охрип…

Глава тринадцатая,

в которой состояние души уподобляется раскачиванию веревочки йо-йо

I

Во время путешествия на Мальту, которое состоялось в конце сентября, солнце над Атлантикой не показалось ни разу. Лайнер назывался «Сюзанна Сквадуччи», и ему как-то случилось сыграть небольшую роль в период надолго прерванной опеки Профейна над Паолой. И вот туманным утром, понимая, что чертик Фортуны в очередной раз откачнулся в исходную точку, Профейн вновь поднялся на борт, не испытывая ни отвращения, ни предчувствий, ничего; он просто собрал багаж и приготовился плыть, дрейфовать по воле Фортуны. Если, конечно, у Фортуны есть воля.

Лишь несколько человек из Шальной Братвы – те, кого не загребли в каталажку, кто не уехал за город и не валялся в больнице, – пришли пожелать Профейну, Паоле и Стенсилу счастливого пути. Рэйчел не пришла. День был будний, она работала. По крайней мере, так хотелось думать Профейну.

Он оказался на корабле случайно. Пару недель назад Стенсил, старательно обходя «лужайку на двоих», которой ограничили себя Рэйчел и Профейн, бегал по городу, рвал жилы, узнавал о билетах, паспортах, визах и прививках для себя и Паолы, а в это время Профейн наконец почувствовал, что застоялся в Новом Йорке; он нашел свою Девушку, нашел призвание в профессии ночного дежурного и собеседника для ДУРАКа, нашел пристанище в квартире трех девушек, из которых одна уехала на Кубу, вторая уезжала на Мальту и третья – его – оставалась в Нью-Йорке.

Он забыл о мире бездушных вещей и законе компенсации. Забыл, что «лужайка на двоих» – эта двуслойная оболочка покоя – появилась на свет через несколько минут после пинков по автомобильным покрышкам – деяния, недопустимо бездумного для шлемиля.

И надолго их с Рэйчел не хватило. Как-то несколькими днями позже Профейн улегся в четыре, рассчитывая целых восемь полновесных часов задавать храпака, а потом встать и пойти на работу. Когда он наконец продрал глаза, то темнота в комнате и состояние мочевого пузыря подсказали ему, что он проспал. Электрический будильник Рэйчел весело похрюкивал рядом, стрелки показывали 1:30. Самой Рэйчел не было. Профейн включил свет и увидел, что будильник поставлен на полночь и кнопка на задней стенке находится в положении «Включено». Не сработало.

– Дрянь паршивая. – Профейн схватил будильник и швырнул через комнату. Будильник хряпнулся о дверь ванной и разразился громким и недовольным жужжанием.

Далее Профейн перепутал левый ботинок с правым и порезался во время бритья; жетон на метро не открыл проход через турникет, и поезд ушел за каких-то десять секунд до появления Профейна. Когда он добрался до центра, стрелки уже ушли от трех часов к югу, а в Ассоциации антропологических исследований царил подлинный бедлам. Разъяренный Бергомаск встретил его в дверях.

– Ну, ты даешь, – заорал он.

Выяснилось, что ночью проводился плановый эксперимент. Примерно в 1:15 целая куча электроники впала в буйное помешательство; контакты расплавились, половину схем закоротило, зазвенела аварийная сигнализация, сработала система пожаротушения, лопнула пара баллонов с углекислым газом, а дежурный техник все это время благополучно дрых.

– Техникам, – рычал Бергомаск, – платят не за то, чтобы они вскакивали по ночам. Для этого у нас есть ночные дежурные. – ДУРАК, прислоненный к стене, сидел себе и мирно посвистывал.

Профейн быстро уловил, что имеется в виду, и пожал плечами.

– Глупо, конечно, но я и сам все время твержу об этом. Дурная привычка. Ладно. В общем… Извини. – И, не дожидаясь ответа, повернулся и поплелся прочь. Выходное пособие, надо полагать, пришлют по почте. Если только не захотят покрыть из него стоимость поврежденного оборудования.

Скатертью дорога, сказал ему вслед ДУРАК.

– И что это должно значить? Там посмотрим.

– Ну пока, старина.

Спокойно. Будь спокоен, но неравнодушен. Вот лозунг изнанки твоего утра, Профейн, Ладно, что-то разговорился я не в меру.

– Спорю, что под личиной бутиратного циника прячется слизняк. Слюнтяй.

Да там вообще ничего нет. Кого ты хочешь обмануть?

Больше они с ДУРАКом не обменялись ни словом. Вернувшись на Сто двенадцатую улицу, Профейн разбудил Рэйчел.

– Опять будешь шататься по тротуарам, малыш, – Она старалась держаться весело. Профейн слишком многое открыл ей – и теперь злился, поскольку из-за собственной мягкотелости забыл о своем шлемильском происхождении. И выплеснуть раздражение он мог только на нее.

– Тебе-то хорошо, – сказал он. – Ты всегда была платежеспособной.

– Я настолько платежеспособна, что могу содержать нас обоих, пока не подыщу тебе – с помощью моего пространственно-временного бюро по трудоустройству – что-нибудь подходящее. Солидное и основательное.

На этот же путь пыталась его наставить Фина. Может, это она была в Айдл-уайлде в тот вечер? Или еще один ДУРАК, больная совесть, топочущая за ним в ритме байона?

– Наверное, я не хочу найти работу. Наверное, мне лучше быть бродягой. Помнишь? Ведь я люблю бродяг.

Рэйчел – не без задней мысли – подвинулась на край, освобождая ему место.

– Я вообще не желаю говорить о любви, – сказала она в стену. – Это всегда опасно. Всегда приходится немного кривить душой. Давай лучше спать.

Ну, нет, так не пойдет.

– Только позволь предупредить. Я никого не люблю, даже тебя. Если я когда-нибудь говорил о любви – а это было, – я врал. И даже сейчас я наполовину притворяюсь, чтобы вызвать жалость.

Рэйчел неубедительно захрапела.

– Ну, хорошо, ты же знаешь, что я шлемиль. Ты ищешь взаимности. Рэйчел О., неужто ты так глупа? Шлемиль может только брать. У голубей в парке, у красоток на улице – хороших или дурных – шлемиль вроде меня только берет и ничего не дает взамен.

– Поговорим об этом потом, – мягко сказала она. – Слезы и любовный кризис могут подождать. Не сейчас, милый Профейн. Сейчас спать.

– Нет. – Он наклонился над ней. – Детка, я ничего тебе не открываю, никаких своих тайн. То, что я сказал, мне ничем не грозит, потому что это не секрет, это известно всем. И это не моя характерная особенность, таковы все шлемили.