Николай Гумилев - Юрий Зобнин

В трудах Канта образ звездного неба всегда является наглядным доказательством ограниченных возможностей познавательной деятельности человека. Истинный мудрец всегда ограничивает свое любопытство, помня о том, что есть сферы, недоступные для человека, — то священное, тайное Начало бытия, в Которое можно только верить. «Наблюдения и вычисления астрономов, — говорил Кант, — научили нас многому, достойному удивления, но самый важный результат их исследований, пожалуй, тот, что они обнаружили перед нами бездну нашего невежества; без этих знаний человеческий разум никогда не мог бы представить себе всю огромность этой бездны…»(Избранные мысли Канта. М., 1906. С. 23). Этот же образ использован Гумилевым и в акмеистическом манифесте «Наследие символизма и акмеизм»: «Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе».

Созерцание звездного неба лишь тогда служит к пользе человека, когда он способен смиренно признать «бездну своего невежества». Любые самостоятельные попытки проникнуть в тайны «внешней» и «внутренней» метафизической «бездны» ставят человека в ложное, опасное и смешное положение: «Две вещи наполняют душу всегда новым удивлением и благоговением, которые поднимаются тем выше, чем чаще и настойчивее занимается ими наше размышление, — это звездное небо над нами и моральный закон в нас. Что же нужно сделать, чтобы поставить эти изыскания полезным и соответствующим возвышенности предмета образом? Примеры здесь могут служить только для предостережения, а не для подражания. Созерцание мира начинается с превосходнейшего вида, который всегда предлежит человеческим чувствам, наш рассудок всегда стремится проследить его в полном объеме и оканчивается — толкованием звезд. Мораль начинается с благороднейшего свойства в моральной природе, развитие и культура которого направлены на бесконечную пользу, и оканчивается — мечтательностью или суеверием» (Кант И. Критика практического разума. СПб., 1897. С. 191).

«… Я должен был уничтожить знание, чтобы дать место вере, — писал Кант в предисловии к своей главной книге, — ибо догматизм метафизики, т. е. стремление идти вперед без критики чистого разума, является источником всякого неверия, противодействующего морали — неверия всегда и сильно догматического» (Кант И. Критика чистого разума. СПб., 1896. С. 17).

Учение Канта о пагубных последствиях попыток познать непознаваемое поразительно точно совпадает с учением Церкви о способах зарождения и видах прелести. Согласно этому учению, прелесть, выражающаяся в высшем своем развитии весьма бурно — в одержимости прельщенного «видениями», общениями с «потусторонними голосами», которые он принимает за голоса Бога, ангелов и святых и потому пытается «пророчествовать», «учить» и «обличать» (начиная, как правило, свою деятельность с резкого отрицания Церкви, Ее учения и устроения), — в низших, самых распространенных и не очень заметных формах оказывается «растлением ума», т. е. уверенностью в своей «избранности», «безгрешности», «талантливости». Этот низший и самый опасный вид прелести так и называется — «мнением» (от церковнославянского «мнити», т. е. «думать, предполагать, представлять» — см.: Краткий церковнобогослужебный словарь. М., 1997. С. 91). «Связь между этими двумя видами прелести непременно существует. Первого рода прелесть всегда соединена с прелестью второго рода, с “мнением”. Сочиняющий обольстительные образы при посредстве естественной способности воображения […] непременно, по несчастной необходимости, мнит, что живопись эта производится действием Божественной благодати, что сердечные ощущения, возбуждаемые живописью, суть ощущения благодатные. Второго рода прелесть — собственно “мнение” — действует без сочинения обольстительных картин… Находящийся в прелести «мнения» стяжает ложное воззрение на все, окружающее его. Он обманут и внутри себя и извне. Мечтательность сильно действует в обольщенных “мнением”, но действует исключительно в области отвлеченного» (Свт. Игнатий Брянчанинов. О прелести. СПб., 1998. С.80. Курсив автора).

В творчестве Гумилева «мнение», ложное отношение к сакральной тайне мироздание, нашедшее образное воплощение в картине кощунственного стремления к постижению загадки «звездного неба», недвусмысленно проецируется на состояние духа современного поэту мира:

Трагикомедией названьем «человек»Был девятнадцатый смешной и страшный век.Век страшный потому, что в самом цвете силыСмотрел на звезды он, как смотрят в глубь могилы,И потому смешной, что думал он найтиВ недостижимое доступные пути.Век героических надежд и совершений…

Звездное небо уже не возбуждает в душах людей «удивление и благоговение», потому что они переоценили свои возможности, стремятся овладеть всем мирозданием, «найти в недостижимое доступные пути» — и все непонятное, непознанное только пугает их. Поэтому «девятнадцатый век» оказывается «трагикомедией», ибо все его «святые пути» — «героические надежды и совершения» бесплодны и бесполезны: самые лучшие намерения «растленного ума» мостят, как известно, прямую дорогу в ад. Поведение людей, подверженных прелести, со стороны, как уже говорилось, видится здравому взгляду пугающененормальным, страшным и смешным одновременно.

«Горькие плоды» действий «избранников духов», в душе которых [(зажглись звезды», Гумилев рисует в последней своей поэме «Звездный ужас» (1921) — притче о массовом «растлении ума» у овладевшем неким первобытным племенем, люди которого вдруг горячо полюбили страшного «черного бога», требующего человеческих жертв. Лейтмотивом «Звездного ужаса» является двустишие

Горе! Горе! Страх, петля и ямаДля того, кто на земле родился

— представляющее собой почти дословное повторение восклицания Исайи «Ужас и яма и петля для тебя, житель земли!» (Ис. 24:17). Эти скорбные слова подытоживают пророчество о Страшном Суде, который следует за почти поголовным отпадением человечества от Бога: «И земля осквернена под живущими на ней, ибо они преступили законы, изменили устав, нарушили вечный завет. За то проклятье поедает землю, и несут наказание живущие на ней; за то сожжены обитатели земли и немного осталось людей» (Ис. 24: 6).