Николай Гумилев - Юрий Зобнин

Неспособность охваченных паникой людей к здравому рассуждению здесь очевидна: им уже все равно, «богу или зверю» они собираются приносить жертву, смысл происходящего их уже не интересует, а в выборе жертвы они сполна оправдывают приведенные выше слова свт. Игнатия о том, что «растление ума» делает людей «способными и готовыми на все казни, на всякое лицемерство, лукавство и обман, на все злодеяния». Жертвой, которая должна охранить их собственные жизни от «звездного ужаса», они выбирают беззащитную сироту, чьи родители только что, на их глазах, умерли, а старика, вступившегося за внучку, который хотел если не спасти ее от участия в кощунственном действе, то по крайней мере убить, избавив от ужаса жертвоприношения, они попросту задерживают силой. Такие люди уже целиком принадлежат злой воле — и та же самая девочка, которая, по их замыслу, должна была своей смертью на алтаре «черного бога» обеспечить благополучие их существования, становится вместо этого прямым проводником «звездного ужаса», заражая уже откровенным, гибельным сатанинским восторгом своих сверстников, которые затем подчиняют своей воле все остальное племя:

А у Гарры пламенели щеки,Искрились глаза, алели губы,Руки поднимались к небу, точноУлететь она хотела в небо,И она запела вдруг так звонко,Словно ветер в тростниковой чаще,Ветер с гор Ирана на Евфрате.

А вслед за ней — почти все племя оказывается охваченным непонятным безумным восторгом, исступленной любовью к «черному пустому небу», причем — опять-таки страшная черта в гумилевском повествовании — безумье это охватывает сначала молодых, которые затем вовлекают в сатанинское радение остальных соплеменников:

Мелле было восемнадцать весен,Но она не ведала мужчины,Вот она упала рядом с Гаррой,Посмотрела и запела тоже.А за Меллой Аха, и за АхойУрр, ее жених, и вот все племяПолегло и пело, пело, пело,Словно жаворонки жарким полднемИли смутным вечером лягушки.Вот что значит:С протянутыми руками,С душой, где звезды зажглись,Идут святыми путямиИзбранники духов ввысь.

И после стольких столетий,Чье имя — горе и срам,Народы станут, как дети,И склонятся к их ногам.

Остается неясным лишь вопрос, что на деле могли противопоставить «звездному ужасу» люди, подвергшиеся агрессии «духов злобы поднебесной», и почему эта агрессия оказалась столь успешной не только в условном «доисторическом» мире «Звездного ужаса», но и в близком Гумилеву мире «трагикомического девятнадцатого века»? Апостасия — массовая прелесть, прелесть, овладевшая не одним человеком, но почти всем человечеством, — и она должна иметь некий мощный «механизм взаимодействия» людей, «смотрящих на звезды», с источником зла. Должно найтись некое «сущностное» свойство, делающее их открытыми к синхронному прямому воздействию «духов злобы поднебесной».

Для Гумилева знаком несомненного начала апостасии было состояние духа современников. Именно «духовную», а не «душевную» сторону жизни человека Гумилев определял главным предметом современной поэзии, в отличие от поэзии классической: «На мой взгляд […] у них различные цели. У одной — душа, у другой — дух» (Гумилев в Лондоне: неизвестное интервью. Публикация Э. Русинко // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 307). В окончательном варианте «Канцоны» не очень понятные слова о «душах, в которых зажглись звезды» заменены им на точную, не допускающую двусмысленного прочтения формулу:

К последней, страшной свободеСклонился уже наш дух.

Святоотеческая антропология определяет «дух» как особую часть души, обуславливающую возможность «умного созерцания». Человеческий дух — это «та нематериальная часть человека, которая связывает его с вечным и непреходящим миром» (см.: Архимандрит Киприан (Керн). Антропология св. Григория Паламы. М., 1996. С. 79–81). Что в таком случае может означать «последняя, страшная свобода» человеческого духа?

Святоотеческое учение предупреждает, что не всякая «духовность» людей позитивна, но только такая, при которой область человеческого духа оказывается обиталищем Духа Божия. «Это значит, что для достижения образа и подобия Божия, по которому человек был сотворен, то есть для уподобления Христу — совершенному нетварному образу Божию, человек должен быть храмом Духа Божьего. Если же он не является им, тогда он делается храмом лукавого духа зла. Третьего быть не может. Человек находится либо в бесконечном процессе жизни и возрастания, в единстве с Богом властью Святого Духа, либо — в бесконечном процессе распада и смерти, властью разрушительной силы дьявола возвращаясь в прах и небытие, из которого он был вызван» (Протоиерей Фома (Хопко). Основы православия. Минск, 1991. С. 211). Поэтому, активность собственно человеческого духа лишь тогда оправданна, когда она направлена на самоумаление, а никак не на совершенствование личного духовного бытия.

Позитивная духовная работа оказывается подавлением личного духовного начала, смирением его для того, чтобы освободить духовную область для Духа Божия. «Смирение, — говорит преподобный Никита Стифат, — состоит не в наклонении выи, или в распущении волос, или в одеянии неопрятном, грубом и бедном, в чем многие поставляют всю суть добродетели сей, но в сокрушении сердца и смирении духа, как сказал Давид: “Дух сокрушен: сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит” (Пс 50. 19)» (Добротолюбие избранное для мирян. М., 1997. С. 83). Активная роль личности должна ограничиться аскезой, работой над просветлением плотской и душевной жизни. Духовная же сфера, напротив, оказывается пассивной «храня веру Божию, т. е. в Бога, и соблюдая правду в отношении к ближнему», но никак не проявляя самодеятельной инициативы, не занимаясь «духовными исканиями» (см.: Св. Ириней Лионский. Творения. М… 1996. С. 456–457 (Библиотека Отцов и Учителей Церкви).

«Свобода духа» — нечто прямо противоположное смирению его. Это — отказ от жизни во Имя Божие и попытка жить «во имя свое», — причем попытка заведомо обреченная на провал, ибо если человек не является храмом Духа Божия, тогда он делается храмом лукавого духа зла и третьего, как мы помним, быть не может. «Свобода духа» потому есть не «свобода» собственно, а иллюзия свободы или, иначе говоря, уже знакомое нам «мнение».