Другая жизнь - Джоди Чапмен

ты удивительно похож на отца. – У него красный нос и теплый, скрипучий голос алкоголика.

Я киваю и улыбаюсь:

– Да, мне уже говорили.

В холле на стремянке стоит маляр и водит по викторианскому потолку кистью, оставляя на нем белоснежные полосы. Половицы накрыты защитной пленкой. «Надеюсь, для новых жильцов тут все приведут в божеский вид», – проносятся в голове слова папы.

– На следующей неделе сюда въезжает новая семья, – поясняет мистер Жирдяйс. – И тоже с двумя мальчишками вроде тебя и твоего брата. Сальваторе, кажется? Как он, в порядке?

Этот вопрос меня ошарашивает, и я, спрятав руки в карманы, прочищаю горло.

– Прекрасно. У Сэла все прекрасно, – отвечаю я. – Тетя сказала, что возник какой-то вопрос с полем?

Он делает мне знак пройти на кухню, где на столе разложены чертежи и документы.

Комнату покрасили в белый, а еще поставили новый гарнитур. Когда мы въезжали в этот дом, тут толком ничего и не было подготовлено. В углу стояла коричневая плита, выпущенная в семидесятые годы – она-то и согревала весь дом, а заодно и воду в бойлере. Папа сколотил что-то вроде шкафчиков и поставил разделочный столик, найденный на помойке, а мама сшила на машинке лоскутные занавески и завесила ими шкафчики. Она говорила, что ей нравится этот стиль – как во французском деревенском домике, – но, само собой, занавески приходилось регулярно стирать, а это лишняя работа. Впрочем, мама, по ее собственным словам, не возражала.

Новый гарнитур явно куплен по дешевке, но зато у шкафчиков нормальные дверцы. Я думаю о мальчишках, которые вот-вот сюда въедут, и о том, что уж им наверняка будет не стыдно звать в гости друзей после школы. Как-никак теперь кухня хотя бы похожа на кухню.

– Вот, – говорит хозяин дома, тыча мясистым пальцем в большую карту. – Вот о чем речь.

Я наклоняюсь поближе. На схеме виден сам дом приходского священника, а поле, о котором идет речь, находится примерно в четверти мили от него. Мы с Сэлом иногда срезали через него путь, когда шли в город. Это кусочек земли примерно вдвое меньше футбольного поля, окруженный фермерскими угодьями и выходящий прямо на проселочную дорогу, в стороне от которой виднеется старая ветхая бойня.

– Однажды твой отец сделал для меня кое-какую сверхурочную работу, – поясняет мистер Жирдяйс, – но из-за кризиса я был не при деньгах. Мы договорились, что вместо них он получит поле.

– Давно? – спрашиваю я, гадая, почему папа ни разу об этом не упоминал.

– Вскоре после вашего переезда. Официально мы нашей договоренности не скрепляли, все-таки на юриста нужны деньги, но поле все равно отошло ему. Ох и славный малый был твой отец. Честный человек, совсем как я. Но, полагаю, теперь ты захочешь все оформить по закону. Держи, – он достает из кармана визитку и протягивает мне. – Позвони мне на неделе, и мы запустим этот процесс. А, еще, возможно, понадобится грузовик. Помнится, твой отец оставил на хранение кучу хлама в здании скотобойни. Всякие коробки, мешки и так далее.

По спине пробежал холодок.

– Честно говоря, я бы хотел взглянуть на все это, – говорю я, прочистив горло.

* * *

Выхожу из дома и шагаю через сад в сторону поля. Запах краски становится все слабее, пока я иду мимо старой маминой грядки, на которой она выращивала овощи, теперь густо заросшей сорняками, и обсерватории, утонувшей в море ежевики. Я иду через лужайку, где мы с Сэлом играли в футбол, оставляю позади кусты, в которых мы разбивали лагерь, ныряю под кроны деревьев, по которым мы лазали. Я ни разу не оглядываюсь, даже когда выхожу из калитки и поворачиваюсь вполоборота, чтобы прикрыть ее за собой.

Ни за что не стану соляным столпом.

* * *

Все точно так, как я помню.

Иссохшее поле с торчащими кое-где пучками высокой травы, одинокими и поникшими, будто им в свое время не дали шанса разрастись. По краям зеленеют раскидистые старые деревья, отбрасывая тень почти на все пространство. Старое викторианское здание бойни тоскливо примостилось в дальнем углу, черепичная крыша уже начинает осыпаться. Плющ цепко оплел длинными пальцами ветхие стены, словно желая задушить здание, построенное людьми, которых давно уже нет в живых. Природа всегда побеждает.

Я обхожу постройку и слышу журчание воды: из-под забора выбивается ручеек. Он лентой змеится по соседнему полю, а здесь, по эту сторону ржавой железной ограды, тянется всего на несколько футов и потом снова ускользает за забор. Задумываюсь о том, до чего странно делить землю именно так и сколько смертоносных войн разгоралось из-за воды – воды, которая бежит себе вдаль, не ведая преград и оков.

Пол Мендоса посмотрел бы на это поле, которое может похвастаться и дорогой, а значит, связью с внешним миром, и водой, которая есть жизнь, и нашел бы это место прекрасным.

Вход на бойню зарос, и я, взяв увесистую палку, пробиваюсь сквозь ветви ежевики. Шипы впиваются в кожу, оставляя на ней отметины. Слизываю кровь с самых глубоких.

Расчистив путь, я дергаю за деревянную шероховатую дверь, но она не открывается – еще бы, ведь внутрь многие годы никто не заходил. И все же она немного поддается, и я, отступив на полшага назад и взявшись покрепче за дверную раму, пинаю ее со всей силы. Дверь распахивается, стукнувшись о стенку, я захожу внутрь.

Пятна высохшей крови с жутким размахом покрывают плиточные стены. За годы она успела почернеть.

Посреди, будто в пещере Аладдина, высится гора несметных сокровищ – коробок, старых чемоданов, сундуков, больших пакетов на застежке. Вместо золота тут навалены книги, вещи, коробки с пластинками. Посреди всех этих залежей тянется тропа.

Так я и знал.

Закрываю лицо руками, и все погружается во тьму, все пропадает в небытие, и остается только звук моего дыхания. Я раздвигаю пальцы, но коробки, точно по волшебству, никуда не исчезают.

Она все это время была здесь.

Первая сумка забита ее платьями. Мелкий горошек и цветочек, бледные полосы и леопардовый принт – узоры, которые я видел каждый день. Достаю одно и поднимаю повыше. Это летнее белое платье в красную крапинку, и за тридцать лет, что оно пролежало сложенным, складки успели пожелтеть. Я помню, как оно висело в мамином шкафу, где мы с Сэлом прятались, и от подола всегда пахло мамой. Я подношу ткань к лицу и глубоко вдыхаю, но запах, конечно, давно выветрился.

Посреди тропы стоит кресло, крытое розовым, успевшим проплесневеть за долгие годы атласом, и я мгновенно его узнаю.