Знамение змиево - Елизавета Алексеевна Дворецкая

ты одолел. Я ведь девчоночка махонькая, а ты вон какой здоровый, и упрямство твоё ещё здоровее. Бес-то задорный крепко в тебе сидит…

– Задорный бес… – проворчал Воята. – А как же она? Артемия? Навек в лесу останется?

– Я – твой ангел, о тебе радею. О ней пусть её ангелы порадеют.

– А коли у неё их нет?

– Куда же растеряла? – В голосе Марьицы послышалось нечто вроде ревности.

– Ну, хоть молись как следует! – одолевая досаду, ответил Воята.

Ещё не хватало с собственным ангелом повздорить, да в такой час, когда без Божьей помощи пропадёшь!

Марьица замолчала, настала тишина, густо расшитая соловьиным щёлканьем и свистом. Отбросив все мысли, Воята вслушивался в чистый серебряный перезвон, нежный, зовущий. Чив-чив… тиу-тиу… чу-чу-чу-тю-тю-тю…

– Ку-ку! – вдруг откликнулась из березняка кукушка, и Воята поджался: это заговорил Тот Свет, что с темнотой неудержимо надвигался на него.

И опять: чиу-чиу… Ти-у, ти-у… чиу-чиу! Как человек городской и до птиц не охотник, Воята различал их плохо, но соловья кто же не знает? Сумеречная роща полна была поющих голосов, изредка вклинивалась и кукушка, будто хотела сказать: и я здесь! И мне есть что сказать!

Слушая соловьёв, Воята даже обеспокоился: за таким распевом он не услышит ничего другого. А они ведь до рассвета не умолкнут.

– Чу-чу-и, чу-чу-и!

Бесконечное разнообразие звонких переливов завораживало.

– Бр-р-р-р! – выводили своё лягушки в камышовой заводи.

– Ку-ку! – мрачно вставляла кукушка.

Казалось, она сожалеет, что не может так же красиво петь, так же разливаться голосом, всякий раз по-новому, что ей дано Господом одно-единственное слово.

От ушедшего на покой солнца остались лишь полосы розоватого света, перемешанного с серым облачным маревом, похожие на борозды. Видно, в эту пору и солнце пашет небесное поле, запрягая в плуг своих крылатых коней, сеет звёздочки, а сестрица Заря носит ему в поле обед в лукошке. Вспомнился Куприян, Устинья в беленьком платочке… Может, они уже спят… Воята надеялся, что Устинья не спит, а молится за него. Никто другой ведь, ни баба Параскева, ни родичи в далёком Новгороде, не ведают, где он сейчас и что затеял. Если ему не повезёт, до утра он может и не дожить. Найдут его здесь дня через три-четыре… только мало что от него останется. И читать по нём Псалтирь будет некому, и погребут его не в земле-матушке, а за оградкой из жердей, в Лихом логу, как Меркушку… Вместо савана в куль рогожный обрядят…

Темнело. Птичье разноголосье поутихло: славки и дрозды смолкли, теперь пели только соловьи. Свистели, пощёлкивали, будто хвалясь беспечно: нам темнота нипочём, ночи не боимся, тьма нам не преграда. Воята невольно оглянулся на лес в стороне Лихого лога – отсюда тот казался низкой чёрной стеной под пологом тёмно-синего неба. А вот и луна – пышная, белая, налитая золотистым молоком. Ах, красавица! Вид её успокоил, хотя Воята и понимал: её появление – знак, что зверь близится…

Надо думать, отец Касьян в сумерках выехал из Ярилина погоста или из Воймириц, где он там ночует. Вояте виделось, как тот едет по дороге через поля – чернобородый, в чёрной рясе и свите, на вороном коне среди ночной тьмы… будто Кощей, наиглавнейший бес подземный, в которого веровали словене до крещения… Только и не хватает, что чёрного ворона на плече и чёрного пса у стремени…

От этого воображаемого зрелища Вояте сделалось совсем нехорошо, будто он опять стал малым дитём и слушает страшные сказки деда Василия. А ведь это не сказка, не шутка – истинный бес, чудовище, привыкшее питаться кровью человеческой, близится к нему… и он сам встал на его дороге. Ну не дурак ли?

Луна неспешно катилась по небосклону, поднимаясь всё выше, птичье щёлканье и пересвист приветствовали владычицу ночи. Воята прислушивался, ловя ухом соловьиные трели. Чив-чив…

– Ух-ух!

Это уже сова. Бояре ночного леса выходят на лов…

Прохладная тьма сомкнулась вокруг. В промежутки полной тишины Воята ощущал, как страх трогает тонкими пальцами затылок, напоминая: я здесь. От меня не скроешься. Но раздавалось негромкое – тиу-тиу! – и страх отступал.

Луна горделиво взирала на мир земной с высоты, и ни одно облачко не дерзало темнить её торжествующий, безупречно круглый лик. Любуясь ею, Воята почти забыл, где находится… и вдруг тишину пронзил волчий вой.

Содрогнувшись всем телом, будто на него опрокинули ведро ледяной воды, Воята вцепился в загородку. Стиснул зубы, чтобы не стучали. Дыхание перехватило, руки заледенели.

Вой прозвучал совсем близко – в паре десятков шагов, близ часовни. Он здесь… Полуночный зверь оборотился…

Соловьи испуганно смолкли. Вояту затрясло, все мысли исчезли, оставив только страх. Невольно он зажмурился, надеясь этим ослабить прилив ужаса. Сколько он ни думал об этой встрече, настоящая близость зверя, невидимого во тьме, леденила кровь. А что если тот всё же его учуял, и через миг железные зубы лязгнут где-то рядом?

При первой встрече в зимнем лесу он не так боялся – тогда бешеная скачка, необходимость удерживаться на санях и править лошадью отвлекали. Теперь же, когда Воята вынужденно сохранял неподвижность, страх накрывал с головой.

Стараясь ни о чём не думать, Воята глубоко вдохнул, немеющей рукой перекрестился. Жадно вслушался в тишину. Не прошуршит ли трава под звериными лапами? Или его не услышишь?

– Вяп-вяп! – сказала поодаль серая неясыть, тоже встревоженная.

Обертун крадётся где-то рядом, неслышно ступая волчьими лапами по траве… Чуткий нос опущен к земле, где мерцает для него горячим кровавым светом след человека… Помнит ли зверь, что этот человек был ему знаком, когда он сам был человеком? Понимает ли зверь, что парамонарь-новгородец – враг ему или видит в нём просто добычу?

Едва дыша, одной рукой держась за ствол дерева, а в другой сжимая топор, Воята вслушивался в тишину до боли в ушах.

– Чив-чив-чив… туить, туить…

Соловьи запели снова, и у Вояты несколько отлегло от сердца. Он слышал от кого-то: если в лесу поют птицы, значит, всё спокойно. Если замолкли – видят некую опасность. Едва ли обертун опасен для соловьёв, но если они успокоились и запели, значит, поблизости его нет?

Ещё сколько-то Воята сидел, напряжённо вслушиваясь. Соловьи всё пели, больше ничто не нарушало покоя ночи. Так и будут голосить до рассвета, сообразил он. А луна уж сдвинулась с вершины неба.

Что я, до зари тут сидеть буду, спросил Воята сам себя. Соловьёв пришёл слушать? Лучше бы тогда дома и слушал… С Ирицей или Янкой, чтобы веселее было. А если для дела, то…

Воята пошевелился, потянулся. Ещё раз прислушался.

Пора.