Изгнание - Лион Фейхтвангер

Надо действовать быстро, очень быстро. Иначе сей господин добьется того, что и новые друзья Рауля, Шпицци и господин Гейдебрег, от него отвернутся. Клаус Федерсен, который раньше так льнул к нему, теперь его избегает.

Клаус Федерсен. Внезапно Рауля осеняет идея.

— Мосье Визенер против моего проекта? — равнодушно спрашивает он. — Ну, что ж, цыплят по осени считают. Уж мы своего добьемся, — улыбаясь, повторил он по-немецки слова Шпицци и, опять перейдя на французский, прибавил: — Не правда ли, Шпицци?

Шпицци, смеясь, соглашается, а Рауль думает: «Против отца все средства хороши. Я отброшу прочь всякую щепетильность. Человек, который стыдится быть моим отцом. Я покажу ему, как коверкать мне жизнь».

На этот раз он не стал действовать окольными путями — через Марию. Флирт между ним и Марией как-то сразу оборвался. Со времени той пощечины он всегда испытывал в присутствии Марии чувство невыносимого унижения и поэтому старался избегать ее. Она же поняла, что любила в юноше лишь черты Визенера и, охладев к Визенеру, разочаровалась и в Рауле.

И вот Рауль без предупреждения явился к Визенеру.

— Вы, вероятно, слышали, — сказал он, — что мои виды на осуществление слета очень улучшились. Некоторые ваши единомышленники, люди влиятельные, заинтересовались им. Я прошу вас, мосье Визенер, сказать ясно, собираетесь ли вы и впредь саботировать мой проект?

— Ты с ума сошел, мальчик, — ответил Визенер, больше, пожалуй, испуганный жестким, злым, решительным лицом юноши, чем его словами. — Я никогда не был против твоего слета молодежи.

— Я вижу, вы собираетесь отделаться словами, — прервал его Рауль. — Вы, значит, намерены и впредь саботировать мой проект. Довожу до вашего сведения, что я с этим не примирюсь. У меня есть средства, чтобы защищаться, мосье Визенер. Я пущу эти средства в ход. Объявляю вам войну.

Визенер стиснул зубы; на этот раз он из себя не выйдет.

— Я не понимаю, что это значит, — сказал он. — Я не понимаю, что ты этим хочешь сказать.

— Сейчас узнаете, — ответил Рауль. — Вы заявили, что вы мне не отец. Я делаю из этого выводы. Вы — чужой человек, вы оскорбили меня и мою мать, вы стали на моем пути. Вторично вам это сделать не удастся, мосье Визенер. Я кое-чему научился. Я подложу мину, мосье Визенер, и вы взлетите на воздух. От вас ничего не останется, мосье Визенер. Если мой слет молодежи не состоится, то с моей карьерой, вероятно, будет покончено прежде, чем она началась. Но и с вашей карьерой, несомненно, будет покончено.

— Хватит, однако, — сказал Визенер; яростно и гневно смотрел он на мальчика; видно было, что ему стоит больших усилий не броситься на него. Но зеленовато-серые глаза Рауля не утратили своей злобной энергии.

— Ударьте меня еще раз, если вам угодно, мосье Визенер, — вызывающе бросил он отцу. — Но это будет последний удар, который вы кому-либо нанесете. Предупреждаю вас. Вы могли однажды безнаказанно поднять руку на меня, но вашу партию вы не можете безнаказанно щелкать по носу. Она этого не потерпит. Вы, вероятно, думаете, что никому не известно, как вы пренебрегаете некоторыми принципами национал-социализма. Я предупреждаю вас. Если вы будете саботировать мой проект, я кое-кого просвещу на ваш счет. Ваша частная жизнь не отвечает требованиям, которые национал-социалисты предъявляют к членам своей партии, занимающим видные посты. Я, правда, не ваш сын, но то, чем вы занимаетесь, чем вы по-прежнему занимаетесь на улице Ферм, явно попахивает чем-то таким, что ваша партия считает позором.

— Assez,[19] — сказал Визенер, он сказал это тихо, сдержанно, и Рауль невольно почувствовал к нему уважение.

— Да, — ответил он, — довольно. Вы теперь знаете, что вас ждет. — Он повернулся и ушел.

Визенер сел, вытер пот. Несколько секунд сидел, глядя в одну точку, без мыслей. Что это? Трагедия отцов и детей? Эдип? Восстание младшего поколения против старшего?{88} Чушь. Он попросту совершил неслыханную глупость и теперь расплачивается за нее. Между ним и Раулем все кончено, и навсегда.

— Я потерял сына, — повторил он несколько раз и сам посмеялся над своим пафосом.

Было ли то, о чем говорил тут его милейший сынок, пустой угрозой? Что это, вспышка слепой ярости или серьезная попытка шантажировать его? Рауль лишь повредит себе, если осуществит свою угрозу. Неужели он не побоится и с матерью порвать? Неужели он совершит низость, побежит к Гейдебрегу или к Шпицци с доносом, что, мол, ваш Визенер по-прежнему спит с моей матерью? Неужели он сделает эту безмерную глупость? Разум восстает против этого, чувство и эстетический вкус восстают против этого, ведь Рауль — его сын, сын Леа, по природе своей он не зол, не глуп и не лишен вкуса.

И все же он это сделает. Когда на сцену властно выступают слепые инстинкты, разум, порядочность, вкус — все выключается. Это ведь и есть унификация — то, что разум, порядочность и вкус выключаются. Это наш коричневый век. Вот его плоды. На месте Рауля Визенер поступил бы точно так же. Не надо никаких иллюзий. Так оно есть. Это квинтэссенция национал-социализма. Он часто радовался тому, как это простое, цельное мировоззрение пошло ему впрок. Теперь он его чувствует на собственной шкуре, это цельное мировоззрение.

— Assez, — сказал он. «Да, довольно», — ответил мальчик. Нет сомнений, он свою угрозу осуществит. Нельзя обманываться на этот счет. Он, Визенер, не смеет предоставлять все естественному ходу вещей. Надо действовать.

Очевидно, мальчишка узнал, что он изложил Гейдебрегу свои соображения против проекта. Только Шпицци мог ему это передать. Визенер угрюмо усмехается: он видит перед собой руку, толкнувшую Рауля на этот путь, холеную, с наманикюренными ногтями, руку Шпицци.

Визенеру ничего другого не остается, как вторично поговорить с Гейдебрегом и совершить форменное отступление — самому опровергнуть свои возражения против проекта. Встреча молодежи должна состояться. Это опасно; «Парижские новости», безусловно, атакуют Визенера вторично, и последствия этой вторичной атаки даром ему не пройдут. Но если слет не состоится, будет еще хуже. Донос молокососа может стать лавиной, которая похоронит под собой и его самого, и его карьеру, и его дружбу с Леа.

Дурак он, что поссорился с Раулем. Теперь мальчик держит его в руках. Надо еще сказать ему спасибо, что он не сообщил матери о происшедшем. Это — оружие, которое он хранит про запас. Он не замедлит пустить его в ход. Мальчик шагает по трупам совершенно так же, как шагал по трупам Шпицци. Это поколение еще безжалостнее, чем поколение Визенера. Это поколение — и в том его сила — не теряет времени на длинные записи в Historia arcana. Рауль подлинно его сын, только он моложе, жестче, последовательнее.

Визенер ненавидит портрет Леа, с которого на него спокойно, чуть-чуть иронически смотрят зеленовато-синие глаза.

На следующий же день он поехал к Гейдебрегу. С подкупающей прямотой признал, что его суждение о проекте слета было весьма поспешно. Коллега Гейдебрег прав, он, Визенер, склонен в последнее время к сомнительной и не всегда уместной тактике медленных действий. Он еще раз продумал проект. По зрелом размышлении он считает правильным организовать слет вопреки риску, с которым он связан.

Гейдебрег долго молчал, глаза его были закрыты, белая, огромная рука с тяжелым перстнем сжималась и разжималась.

— Я еще не пришел к какому-либо твердому решению, — сказал он наконец. — В ближайшие дни я еще раз на досуге взвешу все.

Визенер думал, что Гейдебрег склонен поддержать проект Рауля и только его, Визенера, доводы сыграли роль тормоза. Он полагал, что, если он от этих доводов откажется, Гейдебрегу ничего больше мешать не будет. Бегемот так сухо и даже недовольно ответил, что Визенер встревожился.

Но он тревожился напрасно. Сухость Гейдебрега была наигранной. На следующий же день он заявил господину фон Герке, что одобряет проект слета и просит представить ему подробную докладную записку.

Так как это решение вызвало необходимость его дальнейшего пребывания в Париже, то он счел нужным придать своему номеру в отеле «Ватто», носившему характер временного жилья, должный вид и заменил обольстительный зад голой мисс О'Мерфи усатым ликом фюрера.

16. Митинг протеста

Несмотря на все усилия Анны, Зепп внешне все более опускался. Он не следил за собой; костюм его на коленях и на локтях лоснился, на краях брюк образовалась бахрома, он часто носил несвежие воротнички, появлялся небритый, подолгу не стригся. Когда Анна терпеливо и ласково выговаривала ему, он раздражался. Его склонность к чудачествам усилилась. В редакции тоже стали замечать за ним всякие странности. Порой он погружался в себя, и его глубоко сидящие глаза, казалось, еще глубже уходят в глазницы.

Зепп всегда отличался общительностью, теперь же он редко с кем охотно встречался. По-прежнему любил посидеть с Чернигом, и часто к ним присоединялся старик Рингсейс. Перемена, происшедшая с Чернигом, сказалась благотворно и на его внешности. Не в пример ему Рингсейс и Траутвейн все больше опускались. На Черниге и на его костюме было теперь куда меньше грязи и сала, а рыхлое, бледное лицо его порозовело. Он, разумеется, нередко еще преподносил своим собеседникам блестящие и дерзкие афоризмы, не раз еще прорывался наружу его анархистский, заносчивый цыганский нигилизм. И все же он, несомненно, входил в колею; будничные дела и работа уже не были для него чем-то второстепенным.