ХРОНИКЕР - Герман Балуев

— Зато он нас кормит!

— И все время щами!

— Куркуль!

— Да еще удивляется, что медленно дело идет!

Курулин смачно сплюнул.

— Эксплуататор!

— Я думаю, больше подходит русское: кровопийца!

— Вон он идет! — сказал Курулин.

Но прежде, чем я рассмотрел пробирающегося через темный лог лесничка, из старого замшелого лесниковского дома выскочила его жена Зина. Сам уже немолодой, он взял эту молоденькую медсестричку из поселка Майна. Зина была неряшливая и преданная рыжая девка с нежной розовой кожей и заляпанным веснушками круглым простодушным лицом. Она была именно девка. Моторная, работящая, она все делала порывисто, напористо, но уж больно размашисто, уж больно кое-как. Пухлая, розовая, она быстро тучнела, и все платья уже ей были малы.

Выскочив из мрачной своей избы, Зина оторопело посмотрела на нас, на небо, на играющее синью и золотом озеро, крикнула в никуда:

— Верка, я для кого завтрак готовлю?! — Схватив себя за бедра, дернулась телом внутри тесного платья, перекосила его из одной стороны в другую, но поправлять десять раз одно и то же не стала, а закричала: — Верка-бизьяна!

Пятилетняя «Верка-бизьяна» между тем стояла у нее за спиной и с серьезным интересом наблюдала за телодвижениями матери.

— Верка! — увидев ее, ахнула Зина.

— Пора на срок! — глядя из-под челки, с людоедским любопытством сказала Верка.

Зина спохватилась, всколыхнувшись всей своей розовой сдобой, и испуганно округлила глаза. Все, что она делала, она делала именно спохватившись. Замирала, округлив глаза, а затем опрометью кидалась варить обед, загонять козу или снимать отсчеты. Два лета она была на ставке пожарного, а с этого лета получила постоянную ставку наблюдателя гидрологического поста и сам пост — рейку, вертушку и термометр — в устье Нюкши. Впрочем, отсчеты снимала, как правило, Вера, а Зина только спохватывалась. «Верка-бизьяна» выполняла наблюдения с нечеловеческой тщательностью, хладнокровно уличая мать в неряшливости и приблизительности. Так что Зина не столько ленилась изучать режим горной речки Нюкши, сколько боялась последующей проверки своего невозмутимого ребенка, который обладал врожденной склонностью анализировать все, что попадалось ему на глаза. А на глаза ему чаше всего попадалась мать.

— Чего ж я стою, Верка?! — Выйдя из фазы спохватывания, Зина кинулась в избу, вынеслась оттуда с журналом наблюдений, но возле ребенка опять спохватилась: — Так мне, что ли, идти?

«Верка-бизьяна», с какой-то недетской улыбкой глядя на мать, с интересом ожидала, что будет дальше.

— Картошка же у меня горит! — спохватилась Зина и, сунув журнал наблюдений дочке, унеслась в избу.

— Ускакала! — неодобрительно заметила «Верка-бизьяна» и с журналом в руке, голенастая, исцарапанная, прошествовала к устью Нюкши снимать отсчеты.

Из засоренного каменными глыбами лога вышел наш лесник и сбросил с плеча набитый мхом мешок.

— Много принес, — язвительно одобрил Курулин. Для себя старается! — с наслаждением пояснил он мне.

Лесник и бровью не повел. Неспешно пошел к костру, снял с рогульки одну из кружек, налил себе чаю, набухал пять кусков нашего сахара и, устроившись, сказал многозначительно:

— Сороки выше водопада трещат! — И, помолчав и видя, что мы не понимаем: — Вчера маралуху там наблюдал. А сейчас смотрю: свежий след росомахи. Туда же шла!

Ну, лесничок!.. Насмешка над ним чередовалась с болью, потому что лесником был не кто иной, как Федор Алексеевич Красильщиков, бывший физик-теоретик и доктор наук. За шесть лет, со времени нашей встречи в затоне, он изменился чуть-чуть. Но это «чуть-чуть» сделало его неузнаваемым. В этом буром приземистом мужике трудно было угадать того румяного, вечно юного Федю, каким мы с Курулиным привыкли его знать. Тяжелые плечи его обвисли, лицо стало малоподвижным. Невозможно было представить, что этот земной, внушающий опаску лесной блюститель до сорока лет жил в атмосфере мысли, в надвещном мире. Теперь на его лице прочитывалась лишь деловая, сиюминутная озабоченность. Уже построена банька, сарай для козы, привезен с того берега в мешках и расстелен на камнях двумя грядками чернозем, уже расковырены среди камней ямы и посажены в плодородный грунт двенадцать яблонь. А теперь вот строится дом... Пять лет высматривал и вылавливал в озере бревна, и вот, пожалуйста: есть все двадцать пять потребных кубов.

Двенадцать кубов — на сруб. А другие двенадцать отбуксировал в Майну, на пилораму. И как их разваливают там на доски — тоже тревожный, между прочим, вопрос!..

Когда я первый раз увидел Красильщикова внезапно вышедшим из-за камней, то от неожиданности меня продрал холодный озноб: такая из-за скалы выдвинулась темная, страшная, тихо-пристально посмотревшая на меня фигура. В нем прочитывалась привычка к лесному бестрепетному единовластию, когда главные аргументы — хладнокровие и ружье. Сохранявший до сорока лет признаки детства, он вдруг сразу шагнул в крестьянскую взрослость, и теперь уже мы ему казались детьми. Его мало интересовали наши дела. Все, что занимало его, происходило в границах его участка. А происходящее во внешнем мире казалось, по-видимому, зряшной суетой.

И тем страннее мне было удовлетворять его любопытство по отношению к Ольге, которая вот уже год как была моею женой. Тем нелепее и мучительнее было мне отвечать на бестактно-наивные вопросы Федора, которому я представлялся чем-то вроде экскурсовода, получающего удовольствие оттого, что встретил неподдельный и серьезный интерес. А что она сейчас читает? Какое кушанье любит? Не надоел ли я ей? — уютно посапывая, интересовался Федя. Если внешний мир был призрачен для него по сравнению с жизнью кордона, то и жизнь кордона была призрачна по сравнению с жизнью Ольги, облик которой, я почувствовал, все время стоит в его глазах.

Как я должен был к этому относиться?.. Я измучился от его вопросов и от боли за него самого... Что он с собою делает?.. Кто эта Зина? Где он ее откопал? Зачем?! А «Верка-бизьяна»? Господи! У нее уже в пять лет какой-то дворницкий, разоблачающий прищур... Да нет, что это я? Отличный ребенок! Из такого сильного материала можно кое-что сделать. Если есть кому делать!.. Но Федор Алексеевич... ведь он же решился на самоуничтожение! .

— Чего же вы чай-то пьете? — остолбенела, выскочив из дома, Зина. Ее пухлый рот по-детски раскрылся. — Обед же готов! Наливать?

— На воле будем обедать, — подумав, решил Федор.

Ерзнув внутри своего платья, Зина кинулась к избе, но спохватилась и завопила:— Верка-бизьяна! Мужики обедать хотят, давай тарелки неси!

Сполоснув руки, мы пересели к дощатому столу, и тут меня поразило, как Федор ждет обеда. Положив на стол тяжелые руки, опустив голову, он сидел в торжественно-терпеливой позе крестьянина, который этот обед заслужил.

2

До ночи венец мы так и не успели связать.

— Работнички! — едко сказал Курулин.

Мы лежали на своих раскладушках; брезентовый вход палатки был широко раскрыт; во тьме виднелось озеро с плавающими в нем кристаллами звезд.

— У меня на стройке такой стекольщик был — Лева Лондон. Он в таких случаях говорил: «Ми работаем! А почему ми мало делаем, ми не знаем...»

Лежа в темноте, мы закурили.

— Сгорим когда-нибудь!

— Это точно! — смачно сказал Курулин.

Я сел на койке.

— Неужели ты, опытный человек, не понимаешь, что тебя заведомо приносят в жертву! Отдают на заклание!

Попыхивая сигаретой, Курулин невозмутимо переждал мой взрыв.

— А хотя бы и так? — сказал он негромко.

Я плюнул, повалился на койку, снова ощутив накопившуюся за день каменную усталость.

Должен сказать, что в Курулине, этом двужильном одре, уже и представить было невозможно того добродушно-властного повелителя, белого барина, каким он явился мне на плато Устюрт. С того гигантского выброса газа на буровой Кабанбай круто изменилась его судьба, и теперь в выпущенной поверх порток рваной рубахе, со свалявшимися волосами, со страшными своими запястьями и кустами вываливающихся синих вен на руках он весьма походил на героя Горького — портового вора Челкаша.

Теперь в его худобе и страхолюдности почти обнаженно чувствовалась его страшная физическая и внутренняя сила. Он сбросил все, что на него налипло, и осталось то, что в нем действительно есть.

После того, как взлетела в воздух вышка буровой Кабанбай, в пустыне развернулись лихорадочные события. Авиамост, взрывники, масса техники, мощная финансовая инъекция, начальство, ученые, спасатели во главе со знакомым мне Станиславом... Курулин оказался в центре экстремальных происшествий и мероприятий. Начавшийся демонтаж буровых был прекращен, бурение продолжено за пределами проектной отметки, и в двух местах ударила нефть. Началось оконтуривание месторождений. Заварился гигантский муравейник обустройства на голом месте и втягивания в дело новых сотен людей.