Ведьмаки и колдовки - Карина Демина

 — Я?

 Она протянула рассыпающиеся прахом руки к зеркалу.

 — Ты очень красива, — Гавел решился и, подавшись навстречу, выставил зеркало. — Смотри…

 И существо замерло.

 Не человек.

 Не демон.

 Но тень, сплетенная из остатков колдовкиной гнилой души и самое тьмы… тень помнила себя прежней. И любовалась. Держала зеркало, тянулась навстречу себе.

 Гавел задыхался от вони.

 И тоже держал.

 — Посмотри, какая белая у тебя кожа, — говорил он ласково. — И волосы темные… губы красные…

 Полуистлевшие пальцы колдовки скользнули по щеке и сломались, упали ошметками гнилья под ноги, а она и не заметила.

 — А твои глаза… в них сама тьма обитает…

 И эта тьма рвалась на волю, не видя разницы между телом живым и зеркальным, существующим едино за гранью человеческого мира. Она подалась, спеша наполнить это новое, старое тело, хлынула, сминая тонкую пленку стеклянного полотна, и то прорвалось…

 Зеркало вскипело, опалив пальцы Гавела каплями раскаленного серебра. Он стиснул зубы, держа, держась и понимая, что выбор сделан и надо бы довести дело до конца, иначе…

 …у нее все же почти получилось стряхнуть наваждение.

 И взгляд отвести от пробоины, в которую уходила тьма.

 Раззявить рот с гнилушками зубов.

 — Т-сы… — длинный язык взметнулся плетью, раздирая тонкую щеку. — Ты пош-шалеешь…

 Зеркало еще кипело, но тьма уже обживалась в том, ином доме, в котором существовали женщины-цветы…

 …и не только тьма.

 Колдовка покачнулась, попыталась устоять, но рухнула таки, от падения рассыпаясь пылью, тленом… а в мутное но пока еще живое зеркало хлынул призрачный туман.

 Гавел слышал шепот.

 И плач.

 И смех, от которого в иной бы день, верно, с ума сошел. Он слышал звон колокольчиков и детскую считалочку…

 — …я садовником родился… — произнес кто-то над самым ухом, и бледная рука скользнула по щеке ледяною мертвой лаской.

 — Не на шутку разозлился… — ответили с другой стороны и рассмеялись.

 На миг туман расступился, и Гавел различил девушку в белом невестином платье. Подняв руки над головой, она кружилась, будто не призрак — фарфоровая балерина из музыкальной шкатулки.

 — Все цветы мне надоели…

 …девочка с волосами цвета гречишного меда, в платье, сшитом из васильков. Она подмигивает Гавелу и прижимает пальцы, мол, молчи.

 Ты меня видишь, но это — секрет.

 Большой.

 — …кроме розы…

 — Ой!

 — Что с тобой? — призраки играли, кружили, водили, касались друг друга и Гавела, показывались, словно желали, чтобы он разглядел их лица.

 Множество лиц.

 И множество имен, которые были забыты…

 — …влюблена…

 — …в кого?

 Рыженькая ромашка смотрит искоса, робко, не веря, что получила свободу. И к Гавелу идет на цыпочках. Он же смотрит на бледные ножки, на красные следы, которые остаются за ними.

 — В короля моего, — отвечает девушка-ромашка на ухо. И обвив шею руками, просит: — Зачем они меня отдали? Мне здесь было плохо… мне здесь было так плохо…

 — Все закончилось, — шепотом сказал Гавел и погладил призрака.

 Он знал, что сие невозможно, но… ленты призрачных волос струились сквозь пальцы… и волосы были теплыми, и сама она, давным-давно исчезнувшая девушка, вдруг ненадолго ожила:

 — Поцелуй, — она просила, глядя в глаза, и собственные ее были ярко-зелеными, травянистыми. — Пожалуйста… всего один поцелуй…

 От губ ее пахло той же травой.

 И ромашкой.

 Она исчезла, прежде чем Гавел успел пообещать, что всенепременно найдет ее могилу. И позаботится о том, чтобы останки должным образом перезахоронили.

 А может и к лучшему, что не успел.

 На губах остался привкус крови.

 И… пускай себе… ему не жаль, а она побыла немного живой.

 — Вот бестолочь, — сплевывая красную слюну, сказал Аврелий Яковлевич. Он еще не поднялся, стоял на четвереньках, некрасиво выгнув спину, и слюна не сплевывалась, но нитями стекала на пол. — Другая такая возьмет и выпьет досуха…

 — Ага, — Гавел не спорил.

 Возьмет и выпьет.

 Досуха.

 Он был жив, что само по себе было странно и одновременно удивительно. Занемевшие пальцы разжались и проклятое зеркало упало на пол.

 Не разбилось.

 Но королевич, размазывая юшку по лицу, которое от того стало еще более непривлекательным — а кого и когда красил разбитый нос? — сказал:

 — Вы бы поаккуратней, пан ведьмак, уж простите, не знаю вашего имени…

 — Гавел…

 — А по батюшке? — Его Высочество помогли подняться панночкам. Гавел же смутился, никогда прежде его по батюшке не величали.

 Гавелом он был.

 Для начальства — Пантелеймончиком. Еще вот паскудиною, песьим сыном или скотиной, бывало, что и похуже обзывали неблагодарные клиенты, но вот чтобы так…

 — Полистархович, — ответил за него ведьмак. И поднялся. Ребра ребрами, а был в Аврелии Яковлевиче немалый запас жизненных сил. — Знакомься, Матеуш… а заодно уж рассказывай, бестолочь коронованная, какого лешего ты тут делаешь?

 Показалось, королевич смутился.

 А ненаследный князь, который сидел на полу, ноги расставивши широко, и когтем на сгибе крыла шею чухал, чухать перестал, но нахмурился и спросил:

 — Так он, что… натуральный королевич?

 — Натуральный, — подтвердил Матеуш, нос кровящий пальцами зажимая. — Уж простите, панове, что план ваш порушил слегка…

 Ненаследный князь фыркнул и, встав на четвереньки, бодро пополз к волкодлаку. Тот, избавленный от колдовкиных сетей, лежал, пристроив клыкастую голову на колени панночки Евдокии, которая эту голову гладила да еще что-то на ухо шептала.

 — Но подумалось мне, что ежели так дело станет, то колдовка почует подмену…

 — Скажи проще, пороли мало, приключениев на задницу захотелось, — по-своему истолковал сказанное Аврелий Яковлевич. Выпроставшись из палито, он снял и пиджак с атласными лацканами, и жилетку. Рубашку, пропитанную кровавым потом, ведьмак просто-напросто содрал и ею же лицо вытер. — Свербело, значит… на подвиги потянуло… а ежели бы тебя, неслух венценосный, да на этот самый алтарь и положили б?

 Матеуш смутился.

 Во всяком случае выглядело это именно смущением, и Гавел пожалел, что камеру свою верную, каковая ныне не просто камера, а самый взаправдошний артефакт, оставил в гостинице.

 Запечатлеть бы королевича вот таким, чтоб не при полном параде, каковым он народу показывается… без постановки… а в самом, что ни на есть натуральном виде.