Новоорлеанский блюз - Патрик Нит

— Так ты и есть та самая малышка Сильвии Блек? — начал старик.

— Внучка, — уточнил Муса.

— Внучка, э-э-э? — Двухнедельник наклонился вперед. В ярком солнечном луче, падавшем на поверхность стола, играли мириады крошечных пылинок. Старик чуть отстранился от света, чтобы лучше рассмотреть Сильвию. — Интересно было бы узнать, похожа ли ты на нее. Ведь сам я никогда не видел Сильвию Блек, но мне думается, она выглядела как ты. Только она наверняка была более светлой. И я всегда представляю ее двадцатилетней.

Почти два часа старик описывал Сильвии ее генеалогическое древо, дав исчерпывающую информацию о ее происхождении. Рассказывая, он иногда повторялся или вдруг зацикливался на каком-нибудь имени, что скорее объяснялось возрастными изменениями психики, нежели дефектами памяти; тогда Муса мгновенно приходил ему на помощь, указывая на опущенный факт или событие. Иногда шаман добавлял к рассказу старика какие-то собственные подробности, словно сам хотел принять участие в этой истории. Он, к примеру, поведал Сильвии о том, что имя одного из ее предков-рабов было Иезекииль Блек, но все звали его Зикей (произносилось оно «Зикей»), Едва Муса произнес это, как Джим, по одному ему известной причине, пробормотал «жертвенное подношение»; Сильвия тут же метнула в его сторону взгляд, заставивший Джима немедленно замолчать.

Она не могла понять, как какому-то африканскому закулу могли быть известны такие подробности о ее прошлом. А что, если Двухнедельник уже рассказал ему ее историю от начала до конца (хотя по тому, какое удивление старика вызывали реплики мусы, такое предположение казалось мало вероятным)? А может быть, это было связано с какой-то сверхъестественной замбавианской силой, подобно той, что отнимает пальцы на ногах? Но в общем-то Сильвию это не слишком заботило.

Когда Двухнедельник закончил описание генеалогического древа эпизодом бегства Сильвии в Чикаго с ребенком Лика во чреве (как вы уже догадались, этим ребенком была Бернадетта Ди Наполи), Джим с торжествующим выражением лица встал на ноги и заорал, чтобы ему принесли пинту нигерийского гиннеса. А Сильвия особо не расчувствовалась.

— Откуда вам все это известно? — только и спросила она.

— Да потому, что я поставил своей целью выяснить всё. Поймите, Лик Холден был величайшим трубачом, чье имя потеряно для истории. А к тому же, — старик пожал плечами, — ведь он был моим отцом, которого я, правда, никогда не видел, но дело-то ведь не в этом.

— А как получилось, что вы никогда его не видели?

Двухнедельник устремил на нее серьезный взгляд. Его глаза, должно быть, видели намного больше того, что сейчас отражалось в них; он глубоко вздохнул, мысленно переносясь в прошлое.

— Моя мама… Беа Холден, если помните? — медленно начал он. — Она была проституткой с необузданным нравом, и я, честно говоря, практически не помню ее спокойной. Прошу вас, поймите меня правильно. В том, что она была проституткой, не было ничего плохого, как не было ничего плохого и в ее невоздержанности. Я просто хочу сказать, что сочетание двух этих обстоятельств до добра не доводит.

По правде сказать, самые теплые воспоминания об этой женщине связаны у меня с эпизодом, когда я однажды пришел в нашу квартиру — это тут недалеко, на Бэйзин-стрит, — а она плакала как ребенок. «Форти!» — говорила она мне (она всегда называла меня так, разогрев душу своим любимым ликером). «Форти! Твой папа умер!» Мне кажется, в то время мне было не больше семи лет; наверное, это было где-то в двадцать пятом году.

Несколько мгновений Двухнедельник и Сильвия молча и сосредоточенно смотрели друг на друга, будто стараясь разглядеть то, что под силу увидеть лишь близкому родственнику. Муса, внимательно следивший за ними, не мог отделаться от мысли о том, что они смотрели на вещи одинаковыми глазами; возможно, глазами Лика Холдена, а возможно, глазами юного африканского певца по имени Зикей.

Сильвия, поморгав, словно снимая напряжение, сказала:

— Пожалуйста, мне необходимо знать все.

И Фортис Холден-младший рассказал ей практически все, что ему было известно о Лике; все, собранное им за целую жизнь (очевидно, он начал собирать факты в конце тридцатых годов), упоминая людей, чьи имена пережили их: Крошка Анни, Шутник, Черепок и прочие, — людей, живших в Култауне до Второй мировой войны, когда Монмартр был еще окраиной и вполне соответствовал своему названию[128]. Он начал свой рассказ с рождения Лика (упомянув, что он был «ягодичным» ребенком) в квартире Кайен на Канал-стрит; он рассказал о заточении Лика в исправительной школе «Два М»; почти три часа — в этом, впрочем, нет ничего удивительного — потребовалось ему на то, чтобы со всеми подробностями, порой анекдотичными, поведать о двух годах жизни Лика в Новом Орлеане, рассказать о Бастере Бастере, о Черном Бенни и, конечно же, о собственной мамаше, Беа Холден. С какой-то печальной гордостью он рассказывал Сильвии о недолгих контактах своего отца с Фейтом Мэрейблом, Кидом Ори и Кингом Оливером. Она слушала, затаив дыхание и не веря своим ушам (лица Мусы и Джима тоже выражали сильнейшее замешательство). А когда Сильвия недоверчиво переспросила, правда ли, что Лик играл с великим Луи Армстронгом, Двухнедельник, покачав головой, ответил:

— А вы знаете, что Ковшик писал в своих воспоминаниях? «Этот парень Лик растолковал мне смысл слова „хот“, вот так-то. Он так дул в корнет, что было видно, как этот медный инструмент обливается пбтом». Вот что писал Ковшик, а вы, если сомневаетесь в моих словах, можете прочитать сами.

Двухнедельник рассказывал целый день и закончил тем самым эпизодом в отеле «Монморанси», когда Лик впервые после пятилетней разлуки встретил Сильвию. Он неожиданно замолчал, глубоко вздохнул и медленно встал со стула. Было почти девять часов вечера.

— Куда вы собрались? — спросила Сильвия.

— Домой. Я устал.

— Как домой? Вы не можете так просто взять и уйти! Вы должны досказать все до конца! Вы должны рассказать мне все!

— Завтра, моя свалившаяся с неба кузина! Вы, похоже, унаследовали бабушкин темперамент! Я восемьдесят лет ждал случая поведать эту историю, так что один лишний день погоды не сделает.

— Но…

— Завтра. Встретимся завтра. Я свожу вас кое-куда.

С этими словами Двухнедельник заковылял прочь из бара на негнущихся ногах, а Сильвия осталась сидеть за столиком боком к своим спутникам, стараясь избегать их любопытных, сочувствующих и откровенно назойливых взглядов. Посидев некоторое время в молчании, они поднялись и молча пошли домой, а там Сильвия сразу же легла в постель. Она слышала, как Муса и Джим говорили между собой о чем-то, скорее всего о ней, потому что голоса их звучали негромко и приглушенно. Но даже если и так, ей было все равно — пусть говорят что угодно. Спустя какое-то время Муса постучал в ее дверь, и через несколько секунд его фигура возникла в дверном проеме. Глаза Сильвии были открыты, она видела его, но не повернулась к нему.

— У нас в Замбвави говорят, — сказал Муса, — кумуру ку мастрике ими блунду сазвопуро канака лоро о звакола купи гудо.

Сильвия не отвечала.

— Это означает: «Гнев, бушующий в зарослях, возвращается тем же путем, каким пришел, или ложится спать вместе с бабуинами».

— И как это понимать? — спросила Сильвия.

Муса пожал плечами.

— Джим хороший парень, и не надо быть с ним такой жестокой.

— Я не жестока, — ответила Сильвия и закрыла глаза. Она не открывала их до тех пор, пока ее мысль не дошла до закулу и он не оставил ее одну.

По правде сказать, она и не злилась на Джима. Совсем не злилась. Конечно же, его дурацкое пение смутило ее. Но о Сильвии говорили гораздо более скверные (и менее заслуженные) вещи, когда она была проституткой. Думая об этом, она вспомнила сердитые слова Мусы после их быстрого поцелуя перед входом в бар. «Нам надо немедленно найти Джима Туллоу, — сказал тогда закулу, — потому что от судьбы не уйти». Эта фраза застряла у нее в мозгу. «Да что он, черт возьми, о себе думает?» — размышляла Сильвия. И уснула, так и не решив, кто является причиной ее горестного разочарования — Муса или сама судьба.

Ранним утром следующего дня они снова встретились с Фортисом Холденом, едва обменявшись в качестве приветствия несколькими ничего не значащими словами. Все было так, думалось Сильвии, потому что одновременно с окончанием этого путешествия в прошлое закончатся и их отношения, возникшие помимо их воли. Двухнедельник тоже почувствовал дискомфорт, потому что его лицо искривилось в усмешке, он то и дело несколько нарочито качал головой, как старик, который не сомневается в том, что уж ему-то известно все.

На этот раз они даже не пошли в бар «У Мелон». Двухнедельник припарковал свой раздолбанный «шевроле» у поребрика, они, не спрашивая ни о чем, сели в машину, и старик поехал вдоль по улице с еще тихим утренним движением. Муса сел рядом с Двухнедельником на переднем сиденье (по причине больной ноги); Джим с Сильвией расположились сзади. Сильвия была уверена, что Джим наблюдает за ней, но не знала, что именно в ней привлекает его внимание. Она всеми силами старалась удержать бешеное сердцебиение, потому что Двухнедельник был, так сказать, водителем-камикадзе; он управлял машиной так, словно этой поездкой и должен был закончиться его жизненный путь.