Земля зеленая - Андрей Упит

Выезд получился не ахти какой торжественный — серый семенил мышиной рысью, большего из него нельзя было выжать, хотя кучер не жалел кнута и непрестанно дергал вожжи. Оно всегда так — по седоку и конь; если человек ходит в лаптях, на рысака его не посадят. Батрачке дал захудалую лошаденку, а хороших хозяин сам загнал, разъезжая летом в санях, — Машка, считай, пропала; хорошо, если вовремя Рутке продаст, — загнанную, всю в пене, выпустили на Спилву к ямам с водой. Хозяину родовой усадьбы ничего не стоит лишиться одной лошади, ведь в конюшне еще шесть стоят, ему бы только побахвалиться, а красивой животины не пожалел.

Лиена только изредка бормотала что-то в ответ, она совсем не умела сплетничать. И только диву давалась: кто бы подумал, что у этого смирного парня такой приметливый глаз и острый язык. Когда проезжали мимо Рийниеков, он позлорадствовал, что штабеля почерневших досок все еще лежат на месте. И с лавкой в этом году ничего не вышло, не дождалась Рийниекене конфет и блинов из белой муки. Вот у братьев Лупатов — уже и крыша готова, и над ней жестяная труба. А что же Карл — он на своих фунтиках с ягодами и на яблоках зарабатывает на станции больше, чем иной испольщик, которому приходится и лен мочить и ночи напролет коптиться вместе с женой в овине. Дверь у сапожника Грина заперта, но в окно видно, что он, не глядя на воскресенье, сидит да работает. Дорого берет, но усадьбовладельцам и их дочерям всем нужна обувь и платить есть чем. Ну, а для себя и в воскресенье подбить подметки не грех. Тут же рядом Звирбул из Гаранчей натаскал старых шпал, жердей, кирпичного лома, — он ни ржавого гвоздя, ни подковы не пропустит. Не беда, что ходит весь в заплатках и лыко от лаптей по земле волочится! Кто попал на казенную работу, больше не пойдет в рабы к хозяину.

«Рабы»… Откуда у него берутся такие мерзкие слова? Помолчал бы, когда сказать больше нечего. А спорить с ним не будешь, разве он по своей воле поехал на похороны? Так он трещал всю дорогу до самой Даугавы, а отсюда видна Клидзиня. Вон красуется двухэтажный белый дом Леи с полукруглыми окнами наверху, зеленой железной крышей и двумя трубами. Оба этажа еще пустуют, но в подвале Плявин, из айзлакстцев, уже открыл пивную, — Андру опять нашлось о чем посудачить. Такой же придурковатый, как все Викули, а деньга так и плывет к нему — и по Даугаве в лодках, и из подвала. Только первую щепоть сумей схватить, а там, глядишь, пригоршня наросла, а дальше целая охапка. Тогда, конечно, можно и похаживать по парому с кожаной сумкой через плечо, и поднимать на смех мужика, у которого вот-вот тележные колеса расползутся, и задевать девушек, гуляющих с парнями, и заказывать каменотесу Ванагу крест на могилу матери, и жертвовать Айзлакстской церкви десять рублей на новый покров для алтаря.

Когда поднимались на Салакскую гору, пришлось закрыть рот — осенние дожди размыли дорогу, всюду глубокие рытвины. На спуске к усадьбе Лиепае телега по самую ступицу вязла в глине, серый, тяжело дыша, тащил воз. На дворе усадьбы уже стояла лошадь Пумпура, Пакля-Берзинь, улыбаясь, выбежал навстречу.

— Вот хорошо, что вы тоже приехали, — обрадовался он. — Мать в клети уже начала побаиваться, как бы ее зарыть не позабыли. Ну, заходите, попьем кофейку и отправимся, а то Саулит на кладбище замерзнет, дожидаючись.

Пумпур, брат матери Лиены, был маленький, бородатый человек — молчаливый, неразговорчивый, но с ласковыми живыми глазами; его двенадцатилетний сынишка Альберт ходил хмурый, насупленный. Кофе бабушка Лиепа сварила довольно крепкий, только молока подлила маловато.

— Не хотелось просить у хозяев, — оправдывался Берзинь. — И так сердятся, что мать столько времени лежала, не хотела помирать. Утром сбегал к Спрукам, а они молоко в Клидзиню носят, — только полштофа и дали.

Зато сахару сколько хочешь. Должно быть, старик давно начал подкапливать, по кусочку завязывал в тряпицу, — некоторые куски почти белые, а иные до того захватаны, совсем грязные, — у Лиены отбило охоту браться и за чистые. Альберту все равно, лишь бы кусок побольше, — он выпил четыре чашки и попросил пятую, да отец не велел наливать.

— Известно, без матери рос, — сказал Пумпур, — в еде и питье меры не знает.

Они привезли с собой пять гречневых лепешек, из них полторы успел съесть Альберт, и теперь с завистью посматривал, как отец завязывал остатки в платок. Пумпур захватил и полштофа водки, хотя сам пить не горазд, и Андр пригубил только ради приличия. Пакля-Берзинь не знал удержу, но ему больше трех стопок не дали: Саулит замерз там, на кладбище, да, может, подвернется еще какой-нибудь старичок из богадельни.

Гроб для матери Лиены сколотил батрак из Спрук, — он немного плотничал, — сам помог старику и донести до дому, из-за какой-то версты не стоило запрягать лошадь. Доски он распилил и сколотил аккуратно, но в Спруках не было порядочного точила наточить рубанок, обстругать пришлось кое-как. Но матери Лиены ее последнее ложе казалось как раз впору, — маленькое, с кулачок, личико никогда не было таким спокойным и довольным. Страдания последних двух лет иссушили и руки — осталась только желтоватая кожа с узором бесчисленных жилок да выступающие из-под кожи кости. Это крохотное существо давно уже превратилось в тень, которую того и гляди могло унести ветром.

О чем тут плакать, если матери Лиены стало, наконец, так легко и хорошо? Нет, они не плакали, а только потихоньку делали последние приготовления и переговаривались шепотом, словно могли нарушить этот сон. Но в осеннюю сырость, верно, холодно было ей в тонкой изношенной ситцевой кофтенке, сквозь которую выпирали острые плечи. У Лиены, под черным шелковым хозяйским платком, был еще свой, белый, в синюю крапинку. Она сняла его и укрыла матери грудь, старательно подвернув края. Покойница все же оказалась довольно тяжелой, и, если бы сынишка Пумпура не был таким крепышом, вряд ли удалось бы поставить гроб на телегу так тихо и бережно, как это положено.

В хозяйских окнах мелькнуло несколько лиц. Когда обе телеги тронулись, сам Лиена высунул бороду в приоткрытую дверь.

— У меня чтобы старик завтра же был в богадельне! — строго крикнул он вслед. — Угол нам самим нужен!

Пумпур буркнул что-то в ответ, — должно быть, и сам не поняв что. Но на Салакской горе сердито оглянулся и громко сказал:

— Три года обходились, а теперь вдруг самим понадобился!

Отец Лиены, сидя рядом с Альбертом на телеге испольщика из Порей, печально улыбался.

— Должно быть, понадобился, когда так говорит.

Его старушка уже на телеге и спокойно доедет до кладбища. Теперь у него одна забота: как бы завтра переправить сундучок в богадельню, — можно бы донести и самому, да как быть с кроватью?

Остальные трое шли вслед за гробом. Андр правил осторожно, объезжая глубокие рытвины и камни, чтобы не трясло, и придерживал другой рукой гроб. Пумпур держал его с другой стороны — на этих проклятых горах и живого человека вытряхивало из телеги. Лиена, идя позади, следила, чтобы не сползала обвитая вокруг гроба гирлянда брусничника и букет белых астр, присланных Лаурой. Умная серая лошадка шагала осторожно, словно знала, кого везет. Но сын Пумпура — никудышный возница, и хотя вожжи он держал в руках, но все время глазел по сторонам — то через Даугаву на Клидзиню, где тускло поблескивали красные и зеленые крыши, то на паром, который, как огромная неровная щепка, вынырнул из тумана и чуть заметно скользил, приближаясь к берегу. Большой, неуклюжий гнедой старался ступать в след серому, и Лиене все время приходилось остерегаться, чтобы не наступил ей на новые постолы.

В окно Салакской корчмы посмотрел вслед им Чавар. Недалеко от парома пришлось остановиться и подождать, пока не обгонят едущие со станции четыре клидзиньских извозчика, — они никому не уступали дороги, передний еще издали погрозил кнутом и крикнул, чтобы вперед не лезли. Мельничная горка такая крутая, что гроб незаметно сполз назад, и когда выбрались наверх, подвинули его на место. При подъеме на высокую гору Миетана серый два раза останавливался отдохнуть.

Пумпур всю дорогу беспокоился: поставить гроб на телегу — дело нехитрое, а вот как они вчетвером понесут его через все кладбище и опустят в могилу — мальчишка ведь не в счет. Но на повороте от Миетанов к кладбищу им повстречался старый Берзинь-заика из богадельни. И хотя он и не состоял в родстве с Паклей-Берзинем, но Пумпур сговорился с ним. Старик огромного роста, теперь уже высохший и скрюченный, в немыслимо засаленном овчинном полушубке, походил на пень с обрубленными корнями, у которого древоточец начисто сгрыз всю кору. Силы у него уже не оставалось — с трудом дышал, шумно заглатывал воздух, но подержать конец вожжей у края могилы еще сможет. Заика что-то недовольно брюзжал, качая головой — с тех нор как у него выпали последние зубы, его уже никто не понимал. Но когда Пумпур, откинув полу пиджака, показал горлышко бутылки и пообещал на обратном пути довезти до Салакской корчмы, старик тотчас согласился.