Земля зеленая - Андрей Упит

— Я заслоняю свет, вам ничего не видно, — промолвила она.

— Что ты! — взволновалась Качиня. — Сиди, у меня такие глаза, что могу вязать и в темноте.

Действительно, ее карие глаза, сияющие и молодые, искрились ласковым светом на иссохшем личике. Когда Лиена, посидев минутку, собралась уезжать, Качиня встала с кровати и обеими руками погладила ее по щекам. Прямо удивительно, как нежно умели прикасаться эти руки, грубые и шершавые от семидесятилетней работы.

Старуха еще не успела перевязать больной ногу. Лучина дымила едко, по временам вспыхивала белым пламенем. Печь стала пестрой от облепивших ее со всех сторон тараканов. Они, разопрев от тепла, лениво расползались во все стороны, добродушно шевеля своими длинными усами. Пользуясь светом лучины, Берзинь, присев на корточки, разбирался в своем сундучке, проверяя, целы ли глиняные горшки и миски. К нему приковылял на деревянной ноге Сауснис и нагнулся посмотреть. Приметил на дне сундучка топорик с красивым пожелтевшим топорищем из яблони.

— Дай мне, я нарублю дров, — сказал Сауснис почти тоном приказа. — Колун здесь такой, что не острее топорища.

Пакля-Берзинь не из тех, кто так сразу и даст, он поспешно захлопнул ящик и запер на ключ.

— Им рубить нельзя, топорище чересчур коротко. Я берегу его для тесания.

— Скряга! Кто же Пакли-Берзиня не знает! — обиделся Сауснис. — Нет ли у тебя трубочного табачку? От листьев яблони и мха только язык дерет.

И тут Берзинь не мог помочь — он ведь не курил. Раздосадованный Сауснис сплюнул на пол и заковылял обратно в свой угол, ворча что-то о тех вшивых, кто всю жизнь не платил подушной подати, а в богадельню влез первым.

К Берзиню подкралась Витолиене и зашептала:

— Сундучок всегда нужно запирать, а ключ — в карман, не то Грислиене даже зуб изо рта стащит. Также и деньги, если перепадет от кого, когда за лошадьми присмотришь. Не умеешь сам хранить — дай мне, у меня все равно что в железном сундуке.

Двумя руками поднимая на столик деревянную ногу, чтобы укрепить ремни, Сауснис сердито крикнул Берзиню:

— Не оставляй ящик посреди комнаты! Здесь тебе не каретник, людям проходить нужно, ночью можно ноги сломать.

Будто он лишился своей ноги не в турецкую войну, а сломал о такой же ящик! Натерпевшись в солдатах горя, много раз битый командирами, он в богадельне сам чувствовал себя фельдфебелем — прикрикивал, распоряжался, и все его слушались без возражений, больше, чем Витолиене.

Старуха, державшая лучину, вдруг дико вскрикнула, — огромный сверчок свалился со стены на огонь, потом, обожженный, упал ей на руку. Теперь, как волчий глаз, светила только лампочка Качини Катлап. Толстая Анна Кулинь высунула голову из-под одежды и завопила, чтобы слышали те, кто уже засыпал:

— Потушишь ты наконец свою лампу? Дай людям спать! Теперь твой жених дома, налюбуешься и завтра.

И когда Лиена, уходя, открыла дверь, снова раздался крик:

— Двери, двери закрой! Теперь не лето!

Не сказав ни слова, Качиня потушила лампу. Пакля-Берзинь разделся в темноте и растянулся на кровати. От печи несло жаром, а от двери прямо на голову тянула холодная струя. Только бы не начало опять колоть в левом ухе, оно у него такое чувствительное. На новом месте заснуть, кажется, не удастся, хотя сон у него всегда был хороший. Да и как тут заснешь — за печкой каждая щель в кирпичной стене, казалось, кишела сверчками, в комнате звенело и трещало от пола и до самого потолка.

Лиена вышла во двор и впервые вздохнула полной грудью. Серой надоело стоять — даже усесться как следует не дала, сразу взяла рысью. Конечно, только до горки за поворотом у кузницы, там опомнилась, что резвиться ни к чему, и потащилась своим обычным шагом. Все время тихо и равномерно моросил дождь, колеса хлюпали в разъезженной жидкой каше гравия, серую полоску дороги можно было разглядеть только на десять шагов впереди.

Вчера она отвезла мать на Иецанский погост, сегодня отца в богадельню. Было как-то странно: казалось, что умерли и похоронены оба. Еще более странным было то, что вчера, когда стояла у могилы Заренов, думала, будто там лежит частица чего-то родного. Все это непонятным образом совпало. Она вдруг почувствовала себя всеми оставленной и забытой, — дорога пустая, вокруг сплошная тьма. После богадельни на душе осталась гнетущая тяжесть, нужно думать о чем-то, глубоко и долго думать. Но мысли спутаны и придавлены, она только туже затянула повязанный вокруг плеч платок. Ей тепло под толстой суконной шалью, а вот матери смогла оставить лишь тоненький ситцевый платочек…

Переезд закрыт. Лиена постояла почти полчаса, смотря на занавешенное окно сторожки, в котором виднелся огонь, потом сошла с телеги и постучала кнутовищем по шлагбауму. Кугениек вышел в одной рубахе, в туфлях на босу ногу, осветил фонарем лицо Лиены и принялся ругаться:

— Эти нищенки, как заблудшие коровы, шляются по дорогам, ночью не дают покоя. Не могла подождать до десяти, когда подойдет ночной товарный цуг, — теперь просыпайся еще раз. Но терпится, дома в клети ждет жених, надо торопиться, как бы не удрал.

До самой лавки Миезиса все еще слышала Лиена его брань. Так грубо и незаслуженно еще никто ее не ругал. Привыкшая к тому, что мужчины всегда обходились с нею любезно, даже избалованная этим, она почувствовала себя как бы жестоко высеченной, облитой помоями.

Кугениека и его визгливую пьяную брань она понемногу забыла, но тяжесть еще сильнее давила грудь и плечи.

Хотя бы один прохожий повстречался на дороге! Лиена чувствовала себя бесконечно одинокой, ей чудилось, что она едет по каким-то чужим местам, все дальше и дальше от всего родного, в какую-то неизвестную пустоту и мрак, где ее ожидает что-то недоброе.

В Викулях поблескивал маленький огонек, по дом не был виден; казалось, он стоит на высокой незнакомой горе, каким-то чудом выросшей на этом месте. Только когда у самой дороги выплыла, словно черная куча, кузница Лиепиня и потянуло тяжелым запахом угольного дыма, она поняла, что огонек блестит не на призрачной горе, а там, где он должен быть: в окне Викулей. В Межавилках горела большая светлая лампа. Лиена знала — в доме чистая, выбеленная комната; должно быть, сидят за большим столом люди, кто-то читает газету «Балтияс Вестнесис», а остальные слушают. Лиена видела это так ясно, будто сама сидела там и слушала. Скоро впереди замерцал огонек от лампочки Осиене, вначале вздрогнул, сверкнул и погас за яблонями. Но когда у каменного пограничного столба лошадь свернула на мост через Диваю, желтый огонек как бы расцвел, теплый и домовитый. И опять так же, как возле Межавилков, ей представилась вся картина. Комната испольщика: отец, мать и дети все дома: Осис, растянувшись на кровати, чмокает трубку; Осиене сидит и прядет; Андр принес из Вайнелей какую-то книгу, может быть годовую подшивку журнала «Рота», и читает, так близко склонившись к лампочке, что может волосы спалить; малыши уже заснули, Янка спит в колыбели, посасывая завязанный в тряпочку и размоченный в сладкой воде крендель… Почему этот маленький ей казался таким близким, уж не потому ли, что его хотели назвать Карлом? Карл… словно острым ножом кольнуло в сердце. Отец… мать… Вожжи выскользнули из рук, она вскрикнула резко, с такой невыразимой тоской и отчаянием, что даже ко всему равнодушная серая вздрогнула. Откуда-то из придорожных кустов поднялась куропатка и, хлопая крыльями, улетела во мглу ночи.

По ночам еще молотили яровой хлеб, днем батраки трепали лен, батрачки вечерами пряли; Либа уже принялась за основу — до свадьбы, к великому посту, нужно соткать три холста. Не какое-нибудь простое полотно, а приданое дочери Бривиня, об этом говорили и за прялками и когда коров доили или таскали солому из скирды на подстилку. У Брамана и у Маленького Андра в Мартынов день кончался срок найма, но оба пока что оставались на месте. С Андром дело ясное: в этом году, с рождества, отец собирался отправить его в училище, и теперь надо было подождать, пока портной Ансон улучит время и придет в Бривини сшить все, что нужно хозяевам, а заодно и полусуконный костюм парнишке. Для Андра всегда находится дело. Надо срезать кочаны капусты в огороде, чтобы уберечь от заморозков, и сложить в углу на кухне. Рожь пустила густые ростки и зазеленела, как дерн; если будет теплая, снежная зима, то всходы могут сопреть под сугробами, — Андр каждое утро выгонял на озимь овец. Большой Андр теперь зачастил в Вайнели за книгами, — это на руку Маленькому Андру: вечером девушки не успевали сесть за прялку, как он уже устраивался под лампой, раскладывал пачку журналов «Маяс виесис», вслух читал о том, как брали приступом Плевну в турецкую войну, или увлекательный рассказ о краснокожих.

Браман такими глупостями не интересовался; после ужина, как только в комнате начинал звенеть голос Андра, уходил спать на половину испольщика. Галынь дремал на лежанке, вскоре начинали слипаться глаза и у хозяйки, сидевшей со сложенными на коленях руками, а хозяин, сбросив пиджак, почти час добродушно чмокал трубкой и внимательно слушал. Время от времени девушки за прялками вскрикивали от восхищения или страха, вздыхали и просили читать медленнее, чтобы лучше запомнить. Чтец и сам хорошо понимал, что слишком уж торопится, но что поделать, ведь не по своей воле он спешил — рассказ неудержимо тянул его за собой, как тянет нитка пряжи захлестнувшийся на ней узелок. Часто из комнаты выходила Лаура, садилась с каким-нибудь рукоделием. Большой Андр сейчас же поднимался и уходил к матери — нищий батрак не смеет оставаться там, где сидит и думает о женихе этакая принцесса.