Словарь Ламприера - Лоуренс Норфолк

В последующие дни установилась ясная и холодная погода. Всю первую половину февраля дул пронизывающий ветер. Каждый день Ламприер возвращался в мыслях к убийству Пеппарда, рассматривая его то с одной стороны, то с другой. Под грузом этих мыслей сознание его словно растягивалось, как упругая мембрана, и факт убийства постепенно сцеплялся с другими событиями. В своих раздумьях Ламприер постепенно добрался до вдовы, а потом по ассоциации и до лица за окном кареты, уносившейся прочь во тьму. «Да, той ночью, — думал он, — он мог бы встретиться с ней, ему предоставился последний шанс завершить круг и вернуться к началу». Но этот последний шанс ускользнул от него, растаял в снежной мгле. Неужели все потеряно? Или в конце концов все вернется на крути своя? Джордж Пеппард завершил свой круг, превратившись в окровавленный труп. Разорванный круг. Когда Пеппард наконец мог бы обрести женщину, любовь к которой он пронес через годы бесчестия, он утратил ее навсегда. Ламприер думал о своей любви, о Джульетте. Казалось, труп Пеппарда потревожил водную гладь и медленно уходил в глубину: утонувший матрос, в глазах которого все еще отражаются последние секунды кораблекрушения; маленький человечек, потрясающий разоблачительными бумагами; клочки письма на полу, конец. Но была и спокойная, равнодушная к чувствам правда. Она скрывалась под масками, ускользала в ночь, растворялась в потоках воды, струящихся с неба, — она молча ждала. Правда была в том соглашении, которое заключили между собой люди, умершие много лет назад; правда в пропавшем и вернувшемся корабле. Правда была в Джульетте.

После встречи с Розали и после того, как Ламприер осознал свою уязвимость, побывав в Поросячьем клубе, он хранил свой золотой перстень с печаткой на дне дорожного сундука. Утренние лучи солнца сейчас играли на его гранях. На печатке была выгравирована неровная буква «С». Перстень временно служил пресс-папье, прижимая письма и документы, которые Ламприер уже извлек из сундука, изучил и отложил в сторону за ненадобностью. Открытый сундук стоял рядом на полу. Перед Ламприером лежала груда еще не изученных бумаг, заметок и вырезок. Ламприер сидел на полу, подвернув ноги. Он листал брошюру Азиатика.

«Для буквы "А" — Алчность, что сожжет корабли мистера Ост-Индская компания, испепелит его лживые бумаги и повезет его слуг на виселицу на позорной телеге облаченными в отрепья — единственное, что им к лицу, да сгниют они на свалке. Для буквы "В" — Безумие, ибо они и есть безумцы, Ост-Индская компания, что продала свое право первородства за гроши чужеземной блуднице, и добро ее теперь расхищено и разграблено и предано поруганию…»

Азиатик был неистов в своем гневе против Компании; это был первый его памфлет, за которым следовал второй, врученный Ламприеру Алисой де Вир. Ламприера уносил стремительный поток яростных обличений. Действительно ли Азиатик понимал под «Ост-Индской компанией» и «чужеземной блудницей» настоящих купцов и вкладчиков из Рошели, а под «правом первородства» — дарованную им грамоту? Слова о «позорной телеге» наводили на мысль, что автор памфлета подразумевал небольшую группу людей. Едва ли на этой телеге смогли бы уместиться сотни и тысячи тех, кто работал на Компанию в 1620-х годах. Несомненно, какие-то сведения в памфлетах содержались, но второй памфлет, как и первый, становился совсем туманным как раз тогда, когда должны были начаться разоблачения, и казалось, что автор просто срывал злобу, вместо того чтобы ясно изложить обвинения. Личность загадочного Азиатика дразнила Ламприера не меньше, чем все эти туманные намеки, но и то, и другое в настоящий момент только отвлекало его от непосредственной задачи.

Ламприер продолжал перебирать документы, и груда уменьшалась по мере того, как он откладывал в сторону все больше и больше отцовских бумаг, которые ничем не могли ему помочь. Высокая пачка сложенных друг на друга бумаг дважды рассыпалась, и перстень с печаткой каждый раз закатывался под кровать. По полу гулял сквозняк. Данное сгоряча Теобальду Пеппарду хвастливое обещание разыскать корабль Нигля и вернуть покойному другу доброе имя теперь весило не больше дуновения ветра. И все же причину смерти Джорджа может раскрыть только соглашение. «И даже не само соглашение, а история его возникновения», как сказал Пеппард.

Поиски продолжались. Ламприер вскрыл толстую пачку писем, перевязанную пожелтевшей бумажной лентой, и начал торопливо перебирать ее содержимое. Он знал, что то письмо, которое он ищет, не может находиться в этой пачке, — он уже видел его раньше, еще до Поросячьего клуба. Но любопытство заставляло его вынимать из конвертов одно письмо за другим. На каждом письме выцветшими чернилами значился адрес: «Шарль Ламприер, поместье Розель, остров Джерси».

Корреспонденты, к которым его отец обращался со своими вопросами, являли собой крайне разношерстную компанию: священники, старые девы, банкроты, младшие сыновья аристократов, их наставники и учителя танцев, картографы и кораблестроители. Не представляя себе, какие вопросы задавал им отец, Ламприер мог только гадать, в какую картину могли сложиться сведения, сообщаемые этими людьми. Какой-то человек свалился в Собачий Ров и сломал лодыжку. В другом письме сообщалось, что, скорее всего, четыре года назад гавань в Сен-Мало предназначалась для кораблей с осадкой в пятнадцать футов, но точного подтверждения этой информации адресант не мог привести. Третий адресант изучил Гибралтарский пролив и прислал запутанную схему морских течений. Просмотрев с десяток подобных писем, Ламприер получил более подробное, но куда менее ясное представление о занятиях своего отца. Остальные письма он даже поленился вынимать из конвертов.

Среди этих писем, вероятно, случайно затесалось письмо без конверта. Даже не письмо, а черновик письма. Аккуратный почерк, который Ламприер мгновенно узнал, был обезображен многочисленными перечеркиваниями и исправлениями. Изо всех писем в пачке это было единственным, которое написал его отец. Прочитав первое предложение, Ламприер снял очки, протер их и снова нацепил на нос. Дочитав первый абзац, он заглянул в конец письма, чтобы проверить подпись. Потом он встал, подошел, к столу, уселся и продолжал читать. Несколько раз он прерывался и глубоко вздыхал. Дочитав письмо до конца, сын понял, что совершенно не знал своего отца. Письмо это гласило:

«Моя драгоценная Марианна!

Когда я пишу тебе эти строки в номере гостиницы Саутгемптона, я сознаю, что одновременно являюсь твоим мужем и предавшим тебя человеком. Больше всего на свете хотелось бы мне, чтобы я мог быть лишь этим последним, но это невозможно. Я — и тот, и другой.

Итак, это тебе уже известно, жена моя, хотя ты не знаешь, где и когда произошло мое предательство и как оно совершилось. Почему это случилось, я не могу понять до сих пор, но все остальное я поведаю тебе, дабы ты могла судить меня, как посчитаешь нужным, когда тебе станут известны все обстоятельства этого происшествия. Я расскажу тебе все с полной откровенностью, хотя знаю, что боль, которую ты испытаешь, будет для меня невыносима. Писать об этом поистине мучительно. Но я сделаю это. Я перед тобой в вечном долгу. Это случилось в Париже, когда мы с Джейком спустили все мои деньги, вложив их в бумажную фабрику (ну и дурацкая же затея!). В последний день нашего пребывания в Париже мы приобрели эту фабрику и весь день отмечали это событие. Мы изрядно выпили в одном ресторанчике—у Пюи (я не уверен, Марианна, что тебе хочется знать все эти подробности, но я должен рассказать тебе все). Ты знаешь, что это было в декабре 1769-го. За этим днем последовала ночь, более странная даже, чем я в состоянии описать.

Когда мы вышли из ресторанчика, я был в приподнятом настроении, а Джейк был угрюм, как всегда после выпивки. Шел дождь. Мы двигались по улице Сен-Мартен, потом пересекли площадь, которую французы называют Рынком Невинных, и слегка заплутались в переулках. Когда мы уже уходили с рыночной площади, Джейк обернулся и заметил, что вдали под дождем стоит какой-то человек. Он был достаточно далеко от нас, но я разглядел его, хотя был нетрезв. Я хотел разыскать Сену, но Джейк затащил меня в винный погребок, где мы выпили горячего вина с гвоздикой — еще два стакана. Потом в погребке появился тот человек, которого мы видели на рыночной площади; судя по всему, это был индус. Я показал его Джейку, и он почему-то очень испугался. Марианна, тебе может показаться, что я хочу оттянуть свое признание в самом главном, но я клянусь, что все это связано. Эти события стали причиной того, что последовало за ними; прости меня, если можешь. Итак, мы с Джейком убежали из погребка в страшной спешке. Почему — я не знаю. Дождь стал еще сильнее. Джейк был крайне взволнован, он буквально тащил меня по улицам. Я был изрядно пьян и почти ничего не соображал. Потом Джейк сказал мне, что индус хотел напасть на нас, но с чего он это взял, до сих пор остается для меня загадкой. Джейк искал, куда бы нам спрятаться, но все двери были заперты и окна темны. Я помню, как мы бежали по улицам. Я спотыкался и бранился, и индус, кажется, бежал за нами по пятам. Так мы и добрались до «Красной виллы». Это было нашим спасением. Я промок с головы до ног, меня шатало от выпивки. Теперь, когда я пишу тебе эти строки, жена моя, я могу припомнить лишь немногое из происходившего в ту ночь. Эта «Красная вилла» имела дурную репутацию, короче говоря, это был дом терпимости, и тамошняя Мадам приняла нас за клиентов, хотя в действительности нам нужно было только укрытие. В салоне прогуливались женщины, работающие в этом заведении. Я хорошо запомнил, как ярко горел огонь в камине. Было очень тепло. Я выпил еще пару стаканов. Следующее, что я помню, хотя и не очень отчетливо, как мы поднимались по лестнице на второй этаж с какой-то женщиной, которая назвалась «графиней». Что было потом, я не могу вспомнить. Наутро Джейк разбудил меня и увел из этого заведения. Женщина куда-то исчезла, и у меня не осталось никаких воспоминаний о том, чем мы с ней занимались. Правда ли, что индус гнался за нами, и куда он делся, я не знаю и поныне.